Холодным октябрьским днем 49-го мы cидели с ним на сквере против кинотеатра «Экран жизни» и ели купленный вскладчниу арбуз. Выгрызали добела корки.
Ощущение, что на той скамейке мы говорили о чем-то крайне для нас обоих важном, осталось на всю жизнь. Дело, понятно, не в том, о чем именно мы говорили. Ну о чем таком особенном могли говорить два пятиклассника, совсем недавно узнавшие друг друга?
Наверное, о том, что читали, смотрели. Что видели и знали. Получилось так, что я всю войну не покидал Москвы, Володя был с матерью, Ниной Максимовной, в эвакуации с 42-го года, а с января 47-го в Германии, где закончил войну и служил потом его отец, офицер-связист Семен Владимирович Высоцкий. Наверняка говорили о тех же пленных, о хлебе — «Булочная» была через дорогу, на углу Каретного ряда, где сейчас дом артистов Большого театра и эстрады. Мы и сами потом не помнили. Не в этом суть.
Но и много-много лет спустя стоило кому-то из нас, чаще это был Володя, — не имело значения, вдвоем мы были или в безалаберной кутерьме компании, — произнести: «Помнишь, Володьк, как арбуз ели?» — и мы оказывались в том далеком, но очень душевном и очень своем, с ледяным арбузом в замерзших до онемения руках. На злом октябрьском ветру. Где нам было тепло.
Этот день мы считали первым днем нашей дружбы.
Володя учился хорошо, ровно, без натуги, даже как-то весело, и это веселье било, как говорится, через край, выплескиваясь в разнообразных мелких чудесах.
Кто придумал, как выйти из школы, когда двери наглухо заблокированы контуженым сторожем, получившим от директрисы строжайший приказ: никого с портфелями до окончания уроков из школы не выпускать? Вовка Высоцкий. И из окон третьего этажа летели наши видавшие виды портфели, полевые и противогазные сумки, словно снаряды древних катапульт. Тяжело бухались под ноги старушек, направлявшихся на Центральный рынок. Старушки, привыкшие за долгие годы лихолетий и не к такому, мгновенно определяли мертвую зону и с четкостью бывалого окопника приникали к школьному забору. Тем временем, сторож-инвалид, неразборчиво гудя, отпирал двери перед катящимся с лестницы валом пацанов. Сторож был вполне дисциплинированный старый солдат: с портфелями нельзя, а без — вполне, может, физкультура какая или еще что, не его ума дело.
А была весна. Первые драгоценные дни. Черно-серый снег еще жался по углам школьного двора, но асфальт уже подсох. Старые московские воробьи лихо обманывали неповоротливых, недавно появившихся в столице грязно-сизых голубей — откуда их завезли и с какой целью, не знал никто.
Часовой на вышке МУРовской тюрьмы, отделенной от нашей школы узкой асфальтовой тропкой, добродушно любопытствовавал, как у пригретой солнцем кирпичной стены равворачивались мальчишечьи забавы «расшиши», «пристеночка», «казенка». ‹…›

Доты в саду «Эрмитаж» выкопали и куда-то увезли.
Умер Сталин.
Три дня был открыт доступ в Колонный зал. Весь центр города оцеплен войсками, конной милицией, перегорожен грузовиками с песком, остановленными трамваями, чтобы избежать трагедии первого дня, когда в неразберихе на Трубной многотысячная неуправляемая толпа подавила многих, большей частью школьников.
Особой доблестью среди ребят считалось пройти в Колонный зал. Мы с Володей были дважды. Преодолевали все оцепления, где прося, где хитря; по крышам, чердакам, пожарным лестницам; чужим квартирам, выходившим черными ходами на другие улицы или в проходные дворы; под грузовиками, под животами лошадей; опять вверх-вниз, выкручиваясь из разнообразнейших неприятностей, — пробирались, пролезали, пробегали, ныряли, прыгали, проползали. Так и попрощались с вождем.
К этому, примерно, времени относится и первое, если так можно выразиться, выступление Владимира Высоцкого на подмостках. Дело было в соседней 187 женской школе. На вечер традиционно пригласили наши старшие классы. Когда кончилась девчоночья самодеятельность и вот-вот должны были начаться долгожданные танцы, на сцену вылетел Володя и начал рассказывать кавказские анекдоты. Почти стерильные, в смысле приличности. И очень смешные. Только вот исполнителю потом было не до смеха. Что его черт дернул, Володя и сам не мог ответить, тем более, что об артистической карьере и разговора у него не было.

Подрастали.
И женщина в красном берете перегоняла нас и заглядывала в лица уже каким-то птичьим, быстрым взглядом...

А с Николаем Васильевичем Гоголем такая еще была история. Зимой 62-го мы с Володей и нашими друзьями Левоном Кочаряном и Артуром Макаровым пришли на Арбат, где жили муж и жена, учителя, приятели Артура. Прекрасно пел под гитару Женя Урбанский. Голос его удивительно соответствовал яркой, мужественной внешности, Мы сидели и довольно большой комнате, уставленной старинной мебелью: всякого рода шкафчиками, шифоньерчиками, буфетиками. У стены стоял узкий длинный сундук, покрытый чем-то пестрым и старым, — особая реликвия этого дома, с которой старушка, родственница хозяев, знакомила тех, кто приходил впервые, как с живым существом. «На этом сундуке спал Гоголь», — торжественно произнесла старушка, столь древняя, что если бы она даже сказала, что лично видела, как Николай Васильевич давал здесь храпака, никто бы не усомнился. Тем более, что дело происходило в старинном дворянском особняке, который вполне мог помнить не только Гоголя, но и Наполеона.
Володя, совершенно забыв про компанию, ходил вокруг сундука, разглядывая его и так и этак. Старушка взволновалась и, заслоняя собой дорогое, принялась уговаривать всех пойти потанцевать. Мы спустились на первый этаж в двуцветный зал с белыми колоннами. Здесь стоял рояль, гимнастические брусья, конь, обтянутый потертым дерматином, — в особняке размещалась то ли школа-восьмилетка, то ли какое-то училище, где наши знакомые и преподавали.
С танцев Володя исчез быстро, а когда появился, вид у него был такой, будто он проделал тяжелую, но счастливо закончившуюся работу.
— Остаемся ночевать, — сказал он мне, азартно блестя глазами.
— Зачем? — удивился я.— Нам же тут рядом... И неудобно.
— Ничего не неудобно, Я уже договорился.
Как уж он улестил старушку, не знаю, но спал он на сундуке Гоголя, а до того, говорят, она не только сесть — прикоснуться к нему не давала.
...Синим зимним утром мы возвращались с Арбата.
— Ну и что? — спросил я.
— Хрен его знает, Володьк... — ответил он. — Но чегой-то там было.
— Что?
— Сам не знаю. Разберемся. 

Акимов В. Володя // Киносценарии. 1989. № 4.