Тысяча девятьсот семнадцатый год.
Изрытая воронками снарядов, мокрая от частых дождей местность. В глубине — изломанная линия проволочных заграждений. Сумерки. На фоне вечерних разорванных туч — силуэт винтовки, воткнутой штыком в землю, гребень окопа. Рядом плакат: «Долой войну». Порыв ветра подергивает рябью большую лужу стоячей воды. У лужи на корточках солдат Иван Шадрин. Он старательно обмывает котелок.
Мимо лужи хлюпают две пары солдатских сапог:
— Куда?
не поднимая головы, спросил Шадрин. Остановились двое. Один помоложе осклабился в хорошей улыбке и перебрал горстью пруду семячек, доверху насыпанных в солдатской шапке.
— Немца угощаю. Советую ему немецкого царя свергнуть. Понимает чорт... Говорит гут...
восхищенно закончил парень и полез из окопа. За ним — второй. Шадрин зачерпнул котелок воды, выпрямился, тщательно обтер края котелка от приставшей грязи и пошел вдоль ходка. Идет Шадрин по ходку, мимо заснувшего у наблюдательного пункта солдата, мимо винтовок, оставленных в бойницах, идет, увязал в тяжелом месиве грязи. Так дошел он до блиндажа. Двое молчаливо и азартно режутся в шашки.
У самого входа в блиндаж на пороге сидит солдат Евтушенко. Он поет вполголоса украинскую песню.
Шадрин вводит в блиндаж. Полумрак.
За цинковым ящиком из-под патронов — группа солдат. Один из них пишет. В глубине на нарах еще двое: подтягивают, вторят пеоне Евтушенко. В углу мается, кутается в шинель молодой солдат Лопухин. Его, видно, трясет лихорадка. Шадрин подходит к нему, наклоняется. Лопухин с жадностью хватает котелок с водой. Пить ему трудно. Дрожат руки. Стучат зубы о край котелка. Расплескивается вода. Евтушенко бросил петь:
— Хлопци! Дивиться! Молодій місяц начинается! Не ругайтесь, не перебивате мене! Це ж місяц молодій... Братцы, а братцы, до чого ж я вышни хочу... нашей вышни, що у нас дома в саду... вышня... чуете? Ой, бог ты мій, за що ж ця мука чоловіку? Як бы горсточку тій вышни тоді б и вмер!
Прошел мимо него, вышел из блиндажа Шадрин.
— Бесполезно по сердцу скребешь, Евтушенко!
и поставил котелок в печурку, вделанную в стенку окопа.
В блиндаже мается солдат, трясется в ознобе.
— Ребята, нет ли у кого хины? Хины, говорю, ни у кого не найдется?
Он откинулся обессиленный. Подошел, сел рядом Шадрин, сумрачно колет тесаком лучину. Открыл глаза Лопухин, сказал тихо:
— Счастливый ты, Шадрин...
Колет лучину Шадрин.
— А что?
Шепчет солдат:
— В отпуск тебе?
— Выходит так...
Евтушенко закинул голову.
— Вышня... Кто бы знал, як пахне она... Хоть бы горсточку достать вышни...
Писавший солдат оторвался от письма, читает сгрудившимся вокруг солдатам. Все остальные прислушиваются. Читает солдат:
— Товарищу Ленину. Мы выводим из Ваших слов, сказанных в газете, видно только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе...
Шадрин с места добавил строго и сосредоточенно:
— И сочувствие об измученных солдатах...
Голоса солдат:
— Правильно, так пиши...
Вписывает солдат.
Потом читает дальше:
— Ваши слова, написанные Вами, вполне соответствуют правильности, ню хотя против Вас многие говорят, но кто их слушает...
Подошел Шадрин поближе к читающему. Еле заметно качает головой в ритм чтения, видно, по-хозяйски вдумчиво взвешивает каждое слово.
— Напишите, как скорее кончать войну и поехать домой для всеобщего счастья...
Добавляет Шадрин:
— И насчет земли...
Вписывает солдат:
— И насчет земли...
и смотрит вопросительно на Шадрина.
Тот диктует с расстановкой:
— Или что надо сделать. Напишите, не сомневайтесь. Мы желаем Вам здоровья и долго работать на пользу простых солдат и всего русского рабочего крестьянства. С подлинным верно... Расписуемся...
Закончил Шадрин и первый стал выводить свою подпись. Вся эта сцена проходит в тишине, серьезно, без солдатского балагурства. Все понимают важность, серьезность дела.
По ходку идет офицер, командир роты, замечает прикорнувшего солдата. Трясет его:
— Ты что, ошалел?
Солдат встал на пост. Офицер уходит.
В блиндаже солдат заклеил письмо, передает Шадрину:
— Смотри! Не забудь!
Шадрин прячет письмо.
— Передам в собственные руки.
Шадрин берет с ящика газету «Рабочий путь» и, аккуратно сложив, прячет за пазуху.
Офицер у плаката «Долой войну». Срывает плакат. Вырывает винтовку из земли. Секунду всматривается в сторону проволочных заграждений, кричит:
— Измена!
Стреляет в воздух из винтовки.
Оборачиваются солдаты в блиндаже на крик, на выстрелы. Офицер у бруствера кричит:
— Назад, изменники!
В ожесточении и злобе стреляет. В ответ раздались выстрелы. Затакал пулемет.
У проволочного заграждения запутался, рассыпал подсолнухи солдат. Торопливо подбирает. Бегут, возвращаются в окопы группы братавшихся.
Шадрин с группой солдат выбегает из блиндажа. Кричит Шадрин, заметив офицера:
— Господин капитан, дозвольте винтовку... Ведь немцы по нашим окопам не стреляли...
Но капитан вошел в азарт стрельбы, кричит:
— Это измена! Было постановление Комитета...
Подбегает к нему Шадрин.
На гребне окопа вырастает фигура солдата с шапкой подсолнухов. Пуля настигает его у окопа.
Он падает в окоп между Шадриным и офицером. Рассыпаются подсолнухи.
Шадрин смотрит на солдата. Потом с силой хватает винтовку у офицера. Стараясь удержать ее, офицер кричит:
— Ах, так! Свободную Россию предаешь, Шадрин?.. Сильный рывок. Винтовка в руках Шадрина.
Из-под полы шинели падает на землю газета «Рабочий путь».
Стоят друг против друга запыхавшиеся Шадрин и офицер
Офицер увидел газету, подскочил, поднял:
— Так... Вот в чем дело... В моей роте большевистская зараза! Отвечать!
Механически подтянулся Шадрин:
— Так точно!
Офицер, показывая на газету, кричит:
— А ты знаешь, что Ленин немцами куплен?
— Не могу знать.
— Кто ты такой, Шадрин?
— Я есть рядовой солдат доблестной русской армии.
— И ты перед лицом врага читаешь эту крамолу?
— Так точно!
Офицер задыхается.
— Ну, Шадрин...
Он отбежал на несколько шагов, обернулся, сказал сквозь зубы:
— Ну, Иван, был тебе отпуск, а теперь я его отменяю...
Стоит Шадрин неподвижно. За ним группа солдат. Вдруг взрыв огромной силы потрясает воздух.
Еще один.
И еще.
Все закрыто дымом и землей. Медленно оседают комья земли.
И, когда рассеивается дым, виден разрушенный окоп. Из-под обломков, шатаясь, вылезает засыпанный землей Шадрин.
Отряхивается, смотрит в сторону офицера.
У того из-под земли видна лишь рука с судорожно зажатой газетой.
Подошел Шадрин к трупу офицера, вынул из руки газету, спрятал, сказал:
— Что, отменил? Царствие тебе небесное!
Вскинул винтовку и ушел.
Вступает оркестр.
Чистый белый лист бумаги. Рука пишет:
«Ко всему населению».
Зачеркивает слова: «Ко всему населению», пишет:
«К гражданам России».
Рука пишет дальше:
«Временное правительство низложено»...
И мы узнаем характерный почерк Ильича. Перед нами оживает автограф черновика, написанного Лениным 7/XI (25/Х) 1917 г.
В то время как рука Ленина пишет дальше текст, на фоне сменяются быстрыми наплывами, друг за другом, характерные кадры Октябрьского восстания. Выстрел с «Авроры», штурм Зимнего дворца, кипящий Смольный и т. д. Все эти кадры идут фоном к тексту:
«Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ, — немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, — это дело обеспечено». Когда эти слова дописаны, на фоне пропадают кадры революции, остается снова чистый лист бумаги с текстом. Аппарат поднимается вверх, и мы видим Владимира Ильича, склонившегося над столом. Он повернулся на аппарат, посмотрел, прищурив глаза, и дописал последнюю фразу (аппарат внизу на тексте):
«Да здравствует революция солдат, рабочих и крестьян!».
Весь текст переходит (с наплывом) на печатный текст в газете «Рабочий и солдат» (N 8), приклеенной на стенке. Рядом с ней другая от 26/Х 1917 г. (N 9) с обращением:
«Рабочим, солдатам и крестьянам». Вокруг газеты толпа. И в ней — Шадрин.
Шадрин читает сосредоточенно, повторяя шопотом ленинские слова. Нащупал рукой спрятанное за пазухой письмо, пошел дальше.
Идет Шадрин по улицам революционного Питера. Пролетает грузовик, разбрасывая листовки, проходит отряд вооруженных матросов.
Идет Шадрин по Аничкину мосту. Примостились у подножья клодтовских коней бабы с лотками, мальчишки с папиросами.
Озирается Шадрин. На сером, пасмурном питерском небе высоко вздыблен конь. Оркестр умолкает.
Тот же силуэт коня оказывается на больших каминных часах. Огромная зала, в доме капиталиста. Мебель в чехлах. Пол под белым, бобриком. Люстра, в несколько сот ламп, удивительно Тонкого устройства. Горят нижние лампочки, да под ней, на столике старинной работы, бронзовая лягушка светит ртом и глазами.
У столика находятся: молодой человек в форме земгусара, полная декольтированная дама, престарелый синодский сановник и хозяйка, женщина изнеженная, одетая в бархат. У стола стоит горничная Катя.
— Катерина! — говорит хозяйка.
— Мы будем заняты важным делом. Сюда никого не впускать.
Катя уходит. Хозяйка садится в кресло перед столиком. Вздыхает медленно и строго обводит всех глазами. И все тихо, осторожно усаживаются вокруг стола. Хозяйка говорит в тоне апостола:
— Господа, сегодня мы вызываем дух императора Наполеона Первого.
Сановник недовольно спросил:
— А почему Наполеона?
Хозяйка строго ответила:
— Наполеон был великий человек!..
Сановник:
— Но у нас был свой Петр Великий...
Хозяйка, покорившись, вздохнула:
— Хорошо, пусть будет по-Вашему!
На столе лежит лист белой бумаги. На бумаге вычерчен круг. По кругу расставлен алфавит. Тут же опрокинутое блюдечко, на краю которого нарисована стрела. Хозяйка поставила блюдечко на бумагу в центр круга и все положили на него руки.
— Вызываем духа Петра Алексеевича Романова!
Сановник поежился, забегал глазами по комнате, быстро сказал:
— Нет, уж лучше давайте Наполеона.
Хозяйка пожала плечами.
— Вызываем духа императора Наполеона Бонапарта! Великий император, ответьте нам, сколько времени удержится власть большевиков?
Огромная зала в полумраке. Неподвижно сидит хозяйка.
В курительной комнате, расположенной возле столовой барского особняка, опираясь на суковатую палку, сидит монументальный человек купеческого вида — промышленник с Волги.
За круглым столом расположились представители буржуазных партий и капиталистического мира: человек западного стиля — капиталист-западник, седой старик с четками и, очевидно, один из руководителей кадетской партии, который читает вслух собравшимся по бумаге:
«ЦК партии народной свободы призывает не признавать власти насильников. Законная и преемственная власть, созданная революцией, должна быть восстановлена. Мы приветствуем все учреждения и организации, объединившиеся в борьбе против большевистского захвата, и призываем членов партии содействовать этой борьбе».
Читая, он на-ходу выправляет бумагу, корректирует ее,
Внимательно прислушивается волжанин, разочарованно опустил руку от уха:
— Какая партия? Неясно. Кадетская, что ли?
И, обращаясь к остальным собеседникам, заявил твердо:
— Всем партиям и союзам предпочитаю союз честных людей.
Кадет уязвленно:
— Вы хотите сказать — союз русского народа?
Вспылил волжанин, и уже в этой наэлектризованной и панической атмосфере готова была вспыхнуть ссора, но вмешался корректный западник.
— Господа, не время для ссор. Если Захар Захарович прочитал, надо скорее печатать это воззвание, пока большевики не закрыли наши газеты.
Кадет встал и, укладывая бумаги в портфель, произнес значительно:
— Мы отправим ее также послам великих держав. И не раскланиваясь с волжанином, деловито побежал к выходу.
Волжанин посмотрел ему вслед, усмехнулся и обратился к западнику:
— Как это закроют Ваши газеты? А коли их просто по шее?
Западник, сокрушенно и с видом превосходства над волжанином, покачал головой:
— Кто?.. Я, Вы, Захар Захарович Сибирцев, Рябушинский — пойдет и даст по шее? Мы с вами не имеем одной мелочи — штыков.
Что-то собрался возразить волжанин, но в комнату вошел, вернее, вбежал господин в шубе, за ним следовали еще двое взволнованных буржуа.
— Мое почтение, господа. Мы с потрясающими новостями. Керенский с Красновым взяли Гатчину и находятся в пути к Царскому селу!
Волжанин вскочил торжествующе:
— Вот они и штыки! Армия войдет в Питер — и конец всей музыке!
Но западник возразил:
— Рано радуетесь, уважаемый Борис Никифорович! В курительную быстро вошли хозяин особняка, Захар Сибирцев, за ним еще несколько человек. Господин в шубе несколько заискивающе обращается к Сибирцеву:
— Захар Захарович, Керенским взята...
Но тот подошел к столику с закусками, пьет стакан с содой, которую налила ему Катя, отвечает резко:
— Знаю...
Господин в шубе продолжает:
— А приказ генерала Краснова...
Обрывает его Сибирцев:
— Читал...
Обращается к Кате, которую подозвал волжанин:
— Довольно ходить. Закройте дверь.
Катя уходит.
Сибирцев обращается ко всем присутствующим:
— Господа, без вводных речей я приступаю к делу. Враг теперь не на пороге, враг в нашем доме, враг — всюду. В единой цели уничтожения большевизма примиряются интересы течений и партий в нашем обществе. Сибирцев кивает в сторону то одного, то другого из собравшихся.
— Кадет протягивает руку монархисту, и монархист пойдет с любым социалистом, ибо у нас и у них единственный смертельный враг — большевики. По моим сведениям, Смольный наэлектризован, Ленин действует с невероятной, какой-то бешеной энергией, этого человека действительно обожают солдаты и матросы. Флот за него. О рабочих не говорю, Вы отлично знаете, какую силу имеет имя Ленина на заводах... Наступление Краснова лично передо мной не раскрывает радужных перспектив... Волжанин сказал философски:
— Поживем — увидим...
Эта реплика взвинтила Сибирцева. Он говорит резко:
— Я не буду ждать, когда у меня на заводах делают снаряды по приказу Ленина, не буду ждать, пока меня повесят. Мы не собрали реальной военной опоры внутри страны: нет народа, нет армии, есть сброд, отрепье, и Петербург не что иное, как клоака бандитов, убийц, насильников.
Все притихли. Сибирцев расхаживает по комнате. Остановился, сказал веско и значительно:
— Хотите мое мнение — нате: исходом русской смуты должен стать удар немцев по Питеру.
Даже привстал западник:
— Сдать столицу Вильгельму...
Спокойно ответил Сибирцев:
— Или потерять Россию...
Наступила тишина. Потом все загудело, зашепталось, переговариваясь.
Сибирцев:
— Господа, Вы можете отвергнуть мою инициативу в частных и предварительных переговорах...
Послышались возгласы:
— Что, что Вы, Захар Захарович!
Растерянно говорит человек в шубе:
— Но что мы можем предпринять сейчас?
Сибирцев ответил спокойно:
— Сейчас я Вам представлю лицо, облеченное доверием некоего правительства. Впрочем, я спрошу, пожелает ли оно оставаться инкогнито или беседа будет открытой. Сибирцев вышел и сейчас же вернулся, пропустив перед собой пожилого иностранца немецкой выправки в черной костюме.
— Русский капитал, цвет страны...
Эту фразу тотчас переводит молодой человек западного типа на немецкий язык.
Сибирцев взял нарзан, налив стакан, выпил.
— Господа! Скрывать нечего, перед Вами лицо, уполномоченное императором Германии, его величеством Вильгельмом Вторым, на ведение переговоров с кругами, прямо заинтересованными в спасении России.
Волжанин с волнением воскликнул:
— Дожили!
Встал и, в волнении делая несуразные движения, вынимает платок из кармана. Платок с каймой выпал у него. Немец ловко и спокойно поднял платок и с любезной улыбкой передаёт купцу. Тот взял платок, отвернулся и вытирает, всхлипывая, глаза.
Человек с холеной бородкой сказал спокойно из глубины кресла:
— Я полагаю, что эмоциональная сторона нашей общей беды меньше всего интересует господина... делает полупоклон в сторону иностранца.
— Не имею чести знать Вашего имени, отчества и звания...
Обращается к переводчику:
— Прошу перевести мой вопрос, кого Вы считаете самой выдающейся личностью современной России? Переводчик переводит. Все смотрят на иностранца. Тот затянулся сигарой и спокойно ответил:
— Ленин!
Все застыли как в столбняке.
Погодин Н. Человек с ружьем // Искусство кино. 1938. № 7.