Драматург работал быстро. В письме от 22 марта он сообщал:
«Дорогой Сергей Осипович, теперь я могу сказать, что вышло! И поставить при этом восклицательный знак. Сделаны самые кардинальные сцены, то есть Сталин с сюжетным финальным ходом, когда только в самом конце картины выясняется, что именно Сталин действовал в определенных сценах. Затем сделан немецкий фронт с блестящим участием Кати (сестра Шадрина, которая в окончательном варианте фильма — горничная в богатом доме. — С. Ю.) и — самый финал картины в наше время на Дальнем Востоке. Весь сценарий получил большой размах, серьезность, как-то поднялся в своей значимости... Но я отнюдь не полагаю, что это уже и конец. Шумяцкий меня вызвал и очень просил работать, хотя я ему еще до этого послал записку, что работаю и все сделаю».
Мне эпилог на Дальнем Востоке решительно не нравился, казался искусственным. В конце концов отказался от него и Погодин. Новый вариант сценария пришел от него в начале апреля. И почти два месяца я работал над сценарием режиссерским, внеся много изменений, обеспокоивших Погодина. Он сообщил мне об этом 1 июня:
«Я не в восторге. Я смотрю на “изменения” и возникает ассоциация с “докладом”. Это становится похоже на доклад средней руки агитатора. Докладчик не мог “охватить” всего, но то, что он сказал — верно.
И от этого никому не тепло. Понимаю, что мы с Вами поставлены в такие физические условия, когда спорить нет времени, но хочу, чтобы Вы чувствовали опасность скучной картины... Проследите драматургически, как идет по картине Шадрин. У Вас получается так, что он уже на фронте готов вступить в гражданскую войну. Он — готовенький, умный, сознательный. Жаль... Зачем ему Ленин, когда он без него все знает и все решил».
Возражал Погодин и против того, чтобы, как я наметил, встреча с Лениным происходила у Шадрина после того, как тот побывал на Путиловском заводе и уже многое в происходящем понял. Таким образом, резонно замечал Николай Федорович, «Ленин говорит не с тем человеком и говорит зря». Были и другие замечания, содержащие зерна истины. Я прислушался к ним и многое сделал иначе, о чем зритель может судить по готовому фильму.

‹…› (14.V.1938): "Дорогой Серж, я почти ничего не сказал о материале оттого, что не успел сразу обдумать увиденное. Вот я походил два дня и вижу, что все виденное мне действительно очень нравится. Есть в кусках хорошая чистая прозрачность. Если Вы этот стиль сохраните и не будете пачкать кадры изменениями персонажей и суматохой, то, по-моему, это будет очень хорошо. Например... У Вас при мне снималась сцена, где солдаты бегут на втором или третьем плане, а Шадрин и бородач остаются вблизи. Это вышло очень хорошо. Мне кажется, что окоп также снят на лицах, на умном приближении к зрителю... и это очень приятно.
Немного, однако, смущает меня Тенин. Актерски он как-то небрежно-спокоен. Самоуверенность — вещь неплохая, но я не хочу знать, что актер самоуверен и очень опытен. Если самоуверенность и легкость, с какой делает актер Тенин, переходит на образ Шадрина, то образ от этого может получиться более или менее неожиданный. Я заранее не хочу пророчить ничего, но думаю, что во многих местах придется клещами тянуть из Тенина эту взволнованность — в новых, невиданных для солдата обстоятельствах. Иначе за что же его любить и сочувствовать ему, ежели он сам ничего этого не желает и делает все, как по-писанному?
Может быть, Толчанов хуже Тенина, но он взволнован — и это доходит. (Я думал, как вы помните, иначе. — С. Ю.) Смотрите, дядя, по-моему, это очень и трижды очень важная вещь. У Вас в картине дело будет идти о картине, ибо Ленина уж видали, и это не ново. Шадрин — тема. И мне, скажу по совести, не очень понравилось его горе, когда он упустил генерала. Вероятно, это горе надо экспонировать, то есть зафиксировать — и не раз — взволнованность Шадрина. Сие — одно, что меня заставило думать. Все же остальное никаких тревог не вселяет, наоборот, оставило хорошее впечатление. Мне очень нравится Чирков, Каюков, Черкасов (класс!) и опять-таки прозрачность и что-то близкое к интимности в этих кусках. Засим, кланяюсь Вам. Да. Звонил Штраух. Я ему сказал, что он мне нравится, что он в пробе, конечно, не уверен, что на работе может быть гораздо лучше, и все это — правда. Опять же кланяюсь Вам. Николай Погодин». ‹…›

‹…› Чуть позже срочно потребовалось, чтобы Николай Федорович приехал в Ленинград для некоторых переделок в сценарии. А он все оттягивал. Да к тому же какая-то газета напечатала показавшееся мне обидным интервью с ним. Я ему об этом написал и получил ответ (7.VII.1938):
«Худая собака, чего Вы ругаетесь? Я не подряжался из-за кое-какой дружбы с Вами уважать вашу банду. Я ничего не пишу, я высказываю мысли, а их печатают в искаженном виде. А Вы, сучка худая, ничего не понимаете и ругаетесь. Я сейчас видел Пырьева. Его вид отяготил мою словесность. Я не могу уважать эту банду. Вы похудели... так Вам и надо. Работать надо, дорогой, работать, фильм снимать надо, дорогой, фильм... Я приеду еще до ответственных съемок и на днях засяду за главные сцены. Я что-нибудь придумаю. Я могу. Я умею что-нибудь придумать. Я могу еще придумать что-нибудь новое. Я хитрый. Если бы я не был хитрый, Вы бы меня продали за три копейки... Я Вас знаю. Вы — тоже штучка..
Очень рад, что Штрауха приняли... Это прекрасно. Тысячу раз приветствую тех, кто разрешил. Жизнь меняется. Это волны. Волны — это плохой афоризм, но все равно. Вы понимаете. Я рад за Вас. Работайте, дорогой, худейте, собака, еще худейте, ходите злой, ругайте меня — и я приеду. Я думаю. Я — сочинитель. Я намереваюсь еще что-нибудь присочинить». 

Юткевич С. Разгадка поэзией // Сергей Юткевич. Собр. cоч. в 3-х тт. Т. 2. М.: Искусство, 1991.