— Насколько я знаю, вы попали в «Зеркало», поскольку очень были похожи на Арсения Тарковского ‹…›.
— Не то слово, как похож. Все произошло случайно. Моего творчества Андрей не знал. Просто Лариса Тарковская, тогда его ассистентка, а потом жена, увидела меня случайно в коридоре «Мосфильма». Иду, вдруг слышу сзади топот. ‹…› «Можно вас?» Фамилию даже толком не помнила. Завела меня к Андрею. Тот посмотрел и говорит — конечно, это он (в смысле, отец). А потом они еще и сына моего заполучили — Филиппа. Семейное кино получилось.
— Мне всегда казалось, что ваша жизнь в кино и в театре — это параллельные прямые, тематически непересекающиеся. В кино понятно — там есть единая тема. Там вы выразитель целого поколения.
— Ну, это не моя заслуга. Просто так выпало. Не всякое время может сформировать героя. Бывает ведь и безвременье. Сейчас, по-моему, безвременье. Вот и героя нет. А мне посчастливилось жить тогда, когда время сформировало героя, и нужно было его воплотить. Просто выбор пал а меня. То, что я выразитель какого-то там поколения, я стал осознавать уже во второй половине жизни. Поначалу я вообще бессознательно все делал: приглашают, значит надо сниматься. Тем более что я поначалу в Саратове жил. Знаете, что такое судороги периферийного артиста — вдруг забудут? Это потом я вдруг почувствовал, что перст времени на меня указует. Нас несколько таких было, но Даль рано ушел. А я в каком-то смысле его эстафету подхватил. Есть хорошая книжка обо мне Зары Абдуллаевой. Не обо мне даже, а о герое и времени. ‹…›
— Я и говорю: в театре у вас этой темы нет. Скажем, у Миронова театральные и киноработы пересекались. Фигаро — Остап Бендер. Есть рифмовка. Или у Высоцкого, например. А у вас нет.
— Я думаю, что это даже хорошо. Я рад, что у меня в театре были самые разнообразные роли. В Саратовском был князь Мышкин. Какие-то попытки жанровых работ. В «Ленкоме» я вообще Ленина сыграл в пьесе Шатрова «Синие кони на красной траве». Можно, конечно, по-разному к этой работе относиться. Вы, наверное, этого и не помните уже, но в свое время это был шок. Люди уже знали, что есть такой артист Янковский, у меня было много ролей, и вдруг роль Ленина. Да еще без грима. Абракадабра какая-то. Мы всякий раз боролись со зрительным залом — убеждали, что и так можно. Потом Тригорин в «Чайке» — я очень люблю эту работу. Петр I в «Шуте Балакиреве» — совершенно другая роль. ‹…›
Когда я на вас смотрю на сцене, мне все время кажется, что вы были бы очень неплохим характерным артистом.
— Наверно. Я это дело люблю. Хотя в каждой работе возможность хорошего шутовства предполагается. Только плохой артист играет совсем всерьез. У хорошего всегда есть какое-то отстранение. И он в этом отстранении всегда позволяет себе немного подмигнуть. ‹…›
— В «Двух товарищах» вы сыграли, еще работая в Саратове?
— Да конечно. Все опять же в коридорах случилось. Я был тогда покрашен в белый цвет. Играл фашиста в «Щите и мече». А мне очень белогвардейца сыграть хотелось. Где-нибудь в «Беге», например. У меня отец — офицер, дворянин потомственный. Не то чтобы я ночами из-за этого не спал, но если бы был хороший материал — то с радостью. Но меня увидели и решили: эти чистые глаза и честный взгляд надо отдать нашим людям. Это вторая картина у меня была. Я был совершенно счастлив. Просто совершенно. Знаете, как я себя берег. Помню, получил телеграмму: вы, мол, утверждены на роль, шел с ней в театр, и боялся, чтобы меня машина, не дай Бог, не сбила. Я улицы переходил, пять раз оглядываясь. Так свою ценность осознал. ‹…›
— С Роланом Быковым на «Двух товарищах» у вас сразу же сложились какие-то человеческие отношения?
— Там вообще на съемках чудесная компания собралась. Но Быкова мне даже сложно с кем-то сравнить. В нем было заложено что-то такое наставническое. Он сразу меня опекать начал. Он был такой выпивающий и увлекающийся человек, водил меня в ресторан ВТО и все рассказывал, рассказывал. А я, как жадная губка, впитывал все, что он мне говорил. А с другой стороны — Высоцкий. ‹…› Хотя он тем Высоцким, какого мы сейчас знаем, еще не был. Вот это были настоящие университеты. Ни с какими учебными заведениями они не сравнятся. Разве можно актерству научить. И я стараюсь то, что я получил, узнал от них тоже отдавать. А не так знаете: у меня что-то есть, но я никому не покажу. Надо щедро дарить то, что ты умеешь. ‹…›
-Два главных режиссера вашей жизни — Тарковский и Захаров — диаметрально противоположные люди. ‹…›
— Да, они абсолютно разные.
— И это вас не смущало?
— Нет, наоборот бодрило. Это, наверное, удача моя актерская, что я с такими разными людьми работал.
— Вы Тарковского считаете своим учителем?
— Я еще раз говорю: Тарковский — совершенно особая история. Он не был наставником. У него скорее так было: сам во всем разберись и почувствуй. Он из картины в картину переносил то, что его сегодня мучает. Он был весьма закрытый человек, и не всякого подпускал к себе, но у меня с ним идеальные отношения сложились на «Ностальгии». Мы вдвоем с ним там были. Его семью не пускали тогда, мою тоже не пускали. И мы проводили с ним целые дни. Вот это и есть репетиции. Потом он сказал мне: Олег, я хочу главные кадры своей жизни снять. Ты пока текст плохо знаешь. Мы сцену без слов снимем — проход со свечой. Сможешь сыграть жизнь и смерть? Я говорю (с лукавым легкомыслием): Андрей, ну, конечно, могу. Этой сценой со свечой я, наверное, больше всего в жизни горжусь. А до этого были посиделки в кафе и о жизни разговор. И там он впустил в себя немного, приоткрылся.
— То есть для того, чтобы играть в его фильмах, надо было его разгадывать. Кто лучше разгадал, тот и сыграл лучше.
— Примерно так.
— Когда вы играли в фильмах Тарковского, вы играли его или себя?
— Не знаю, как это объяснить За день человек бывает в разных состояниях. Сейчас вы одна, пришли другая, а через час еще какая-то будете.
— То есть это разные вещи — можно играть характер, а можно играть состояния.
— Все-таки главное в искусстве — состояния. И сказал мне об этом Тарковский. Я это на всю жизнь запомнил. В институте учили — характер, характер. Все же нет. Вы сами подумайте, как бы мы ни разнились, но, например, состояние абсолютного счастья или горя или зависти, все равно переживаются всеми примерно одинаково. ‹…›
— В артисте что важно — пропорция между энергетикой и опытом. Чем старше становишься, тем больше опыта и тем меньше энергетики. Вы это уже ощущаете?
— Вообще есть такое дело. Чем больше живешь, тем более потертым что ли становишься. Шестеренки трутся, трутся. И вдруг погасло что-то в тебе. Посерел артист. И с этим ничего не поделаешь. Невозможно сунуть пальцы в розетку и подзарядить себя.
— Наверное, можно подзарядиться от режиссера. Или от партнеров.
— В таком случае мы с вами о разных вещах говорим. Я о той энергетике, которая дается природой. Ее не позаимствуешь. 
‹…› Настоящий артист должен в покое уметь заставить замолчать зрительный зал. Даже заставить плакать людей. Вот что это такое, а? — И это уходит. Конечно, можно прикрыть отсутствие энергетики мастерством, но опытному глазу это видно сразу. ‹…›
— Женя Миронов говорил, что он понял в какой-то момент, что его роли — Гамлет, Иван Карамазов, Мышкин — буквально перепахали его. Что он другим человеком стал. Когда у вас последний раз была такая роль, которая бы вас перепахала? ‹…›
— Моя особенность в том, что у меня всегда была очень разнообразная жизнь. Если бы я играл в театре князя Мышкина и ничего больше не делал, это одно, но жизнь наутро всякий раз выбрасывала меня в какие-то другие сферы. Вечером «Мышкин», а наутро я в самолете летел сниматься в «Гонщиках» с Евгением Леоновым. Так что влияли роли, конечно, но все же не перепахивали.
— Вы со стороны кажетесь удивительно благополучным человеком. Вы себя таким ощущаете?
— Я действительно благополучен. И вообще я думаю, что актерство — это очень праздничная профессия. А что?
— Есть расхожее мнение, а может оно и соответствует действительности: для того, чтобы художник осуществил настоящий прорыв, нужны тяжелые испытания. Без них ничего не выйдет.
— Я думаю, это определяют не обстоятельства жизни, а устройство организма — тонко (или не тонко) чувствующая твоя механика. Если у артиста есть вот этот подаренный господом Богом аппарат..
— Чувствилище.
— Как, как вы сказали?
— Чувствилище.
— Вот замечательно. Если это самое чувствилище есть, то все обязательно получится.

Давыдова М. Олег Янковский: «Сейчас безвременье. Вот и героя нет» // Известия. 2004. 20 февраля.