Я узнал о смерти Тарковского в коридоре «Мосфильма» от Паши Лебешева. Он не ручался за точность страшной вести. Я не хотел верить — ни изнуряющая болезнь, ни ее скоротечность не могли с этой мыслью примирить. Работа, встречи с Андреем мне казались случайным даром судьбы, сопровождались страхом, неверием в свои силы, были безумным счастьем. Эти смешанные чувства я никогда не пытался ни осознать, ни тем более в них разобраться. Я только впитывал, как губка, все, что исходило от Андрея, от его окружения, от его отца. От того мира, который он заключал в себе и к которому можно было лишь прикоснуться. Это была недолгая — огромная — жизнь со своим цветом, светом, запахом, стихами и взглядом. Со своим ни на что не похожим душевным напряжением. А теперь — будто отнято, ампутировано у нас то, что нельзя ни залечить, ни получить взамен. То, что было с нами всегда и не помнишь, когда началось. Как не могу забыть стихи Арсения Тарковского, которые часто читал Андрей.
Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
сдеру — и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А все иду, а все иду, иду.
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду
За крысоловом в реку, сяду — греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
Мы не были близкими друзьями. Андрей всегда для меня оставался загадочным, не до конца понятным человеком. Странным, неожиданным режиссером. Наши отношения строились нелегко. То оборачивались нечаянной радостью, то грозили развалиться, то за ними тянулся шлейф трагических обстоятельств. Как и Высоцкий, он был одним из лидеров нашего поколения. Единственный режиссер, которому я, как актер, хотел ввериться целиком, без размышлений, без всяких сомнений.
В холодный осенний день в Тучкове во время съемок «Зеркала» мы пошли отогреться в баню. И вдруг... С ним привычно было это «вдруг»: «Олег, хочешь сыграть Гамлета?» — «Шутишь?» — «Да нет, серьезно. Поговори с Захаровым». Он поставил спектакль без меня. Поменялись его планы, представления. Мне выпал Лаэрт — я отказался. Это был удар, но и урок, давший мне, думаю, не меньше, чем возможная роль, о которой мы вместе мечтали. Я учился с Тарковским изживать актерскую болезнь премьерства, ценить товарищество как охранную грамоту от предательств, суесловий и даже немелких обид. Он открывал неведомый мне дотоле мир восприятия знакомых предметов. Их внутренней сущности, переменчивости фактур и прихотливой судьбы.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Мы все знали удивительное, редкое качество Андрея снимать одних и тех же актеров. Он мог работать только с теми, с кем у него устанавливалась природная, какая-то биологическая связь. В иных случаях он закрывался, и проникнуть в его Зазеркалье было занятием бесполезным. Предпоследний свой сценарий Андрей писал для Анатолия Солоницына, который умирал от рака...
Наша первая встреча в Риме. Он не вошел — ворвался, как обычно, нервный, быстрый, худой, хорошо одетый. Мы обнялись и долго, долго молчали. В этой паузе было все. И ушедший Толя, и страх моего несоответствия Андрею, несмотря на переделку сценария, и незнание, чего он от меня ждет. И радость встречи. Но главное — ощущение силы в этом невысоком, поджаром человеке. «Как сценарий?» — «Прекрасный». — «Вот, все русские сразу понимают», — парировал он. Тарковский и был истинно русским художником, воплощением совестливости, максимализма, внутренней свободы, духовной твердости. И самое важное — обладал нутряной, естественной для себя потребностью принять и пережить наши боли и страдания.
«Похудеть не сможешь?» — «Куда?» — от неожиданности выпалил я, понимая, что ему нужен человек, измученный духовной жизнью в самом прямом смысле слова. Что это состояние и будет, видимо, «сюжетом» фильма. Мы сидели теплым вечером в маленьком кафе на безлюдной площади. Стали говорить о ностальгии. Как это играть по-русски? Что за этим стоит? Только ли березки? Но березки есть и в Италии. А ностальгия? Наверное, тоже. Вдруг, как в плохом фильме, подошли два мальчика: один с кепкой, другой — с аккордеоном и... заиграл «Амурские волны». «Это уж слишком, — сказал Андрей. — Никому об этом не говори — не поверят». Но так было. Вокруг него всегда образовывалось поле непредсказуемых возможностей и испытаний. Самая обыкновенная реальность неожиданно приобретала черты неправдоподобности. А то, что на первый взгляд казалось абсурдным представить и выразить, он ощущал как осязаемую, преследующую его реальность. «У меня во ВГИКе были бредовые идеи снять фильм о том, как человек спит. Правда, потребовалось бы слишком много пленки. Я хотел бы снять момент, когда мы отрешаемся от повседневной жизни и с нами происходит нечто необъяснимое, словно возникает связь с мирозданием, с прошлым и будущим. Обнажаются нити, на которых зиждется наше сознание. Потом я отсмотрел бы материал, все неинтересное вырезал бы, оставив только это непостижимое ощущение соприкосновения человека с космосом. Ну, и расшифровал бы эти сны. Если можешь — пойми, что кроется за таким состоянием».
Андрей был, пожалуй, единственным из известных мне режиссеров, которого было абсолютно бессмысленно о чем-то спрашивать, требовать конкретных указаний. Контакт случался лишь тогда, когда я «тащил душу», напрягая не только актерские, но и человеческие усилия. Что-то получалось лучше, что-то — хуже, но врать Андрею было невозможно, ибо в таких людях воплощается совесть поколения. И когда сегодня мы восхищаемся «Покаянием» Абуладзе, то обязаны сказать и о «Зеркале», о гражданском и художническом поступке Тарковского, всколыхнувшем нашу память, наши раны, нашу невольную и неслучайную вину.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду — стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду — стоит
В семи шагах, рукою манит.
Жарко
Мне стало, расстегнул я ворот, лег, —
Тут затрубили трубы, свет по векам
Ударил, кони поскакали, мать
Над мостовой летит, рукою манит —
И улетела...
И теперь мне снится
Под яблонями белая больница,
И белая под горлом простыня,
И белый доктор смотрит на меня,
И белая в ногах стоит сестрица
И крыльями поводит. И остались.
А мать пришла, рукою поманила —
И улетела...
Когда мы снимали финальный, важнейший эпизод картины — безмолвный проход героя со свечой, — Андрей сказал: «Я не знаю, как в твоей жизни, но в моей бывало, что проход, один поступок проживался как вся жизнь, как ее итог. Ты должен всем своим существом почувствовать, эмоционально передать последние шаги перед смертью». На репетиции он огорчался, что я слишком рано «умираю», «наливаюсь кровью». Начали снимать, и вдруг я слышу: «Олег, пора, наливайся!» Этот закрытый жесткий человек мог быть смешным, и трогательным, и нежным, и смертельно уставшим. Он был способен зарядить твою нервную энергию, направить интуицию, прокладывая путь к самому первичному и неразложимому, к святому и непоруганному. К тому, что неосознанно дается при рождении и беспощадным трудом раскрывается перед смертью. Это путь духовного очищения. Тоска подступающей смерти и тоска по жизни. И эту ни на секунду не ослабевающую тревогу за нашу судьбу, за наши общие прегрешения, за боли своей страны, своего народа, за веру во спасение, за бескомпромиссность нравственных поисков невозможно сегодня заглушить. Как и всегдашнее наше ощущение, что в таланте Андрея была какая-то обреченность, что мы не уберегли бы его, где бы он ни жил. Он часто говорил: «Что снимать? О чем делать фильм?» Конечно, он не нуждался в моем совете. Просто — вслух — думал о своем предназначении. Все мы до конца не в состоянии еще осознать, что нес нам своей жизнью и что нам дал Андрей Тарковский. «Ни словом унять, ни платком утереть».
Янковский О. Истинно русский художник // О Тарковском. М.: Прогресс, 1989.