Как умно и тонко показывает Борис Чирков первые пробуждения мысли у заводского паренька Максима в эпизоде с управляющим: «Запрещенные книги читали?»
Сколько простоты, лукавства, затаенного недоумения (Максим чувствует, но еще не вполне сознает происходящее), какие нюансы в тоне, в поведении Максима даст Чирков.
Вот Максим — Чирков стоит перед видавшим виды управляющим, который не впервые проводит подобные «беседы».
Переиграть — легко. Труднее дать такие ответы, и дать их так, чтобы управляющий в конце концов принужден был возмущенно воскликнуть:
— Да ты, брат, дурак!
В голосе Максима недоумение («Это какие нелегальные кружки?»), сожаление («Нет, таких книжек не читал»), гордость («Антон Кречет»), презрение («Не знать такого знаменитого разбойника!») и просто глупость мальчишки («Пылая страстью, прекрасная графиня прильнула к нему всеми своими формами»).
Максим смотрит на управляющего ничего не выражающими, ничего не понимающими глазами. И только где-то (не то в глазах, не то в уголках губ) появляется и сейчас же исчезает ирония. Законченность и в то же время скупость движений. Эта скупость оправдана: паренек перед управляющим, он подавлен.
Розовский А. Борис Чирков. М.: Госкиноиздат, 1939.
Представление о Максиме неотделимо от актера-исполнителя, Бориса Чиркова. Как всегда в кино, где сценарий сыгран единственный раз, трудно представить себе удавшийся образ в другом воплощении. Когда начиналась работа, главную роль вначале отдали Эрасту Гарину. Если бы он сыграл Максима, это подчеркнуло бы его своеобразие, оригинальность, Чирков же — воплощение обычности. Его сила не в отличии, а в той похожести, при которой полностью сохраняется индивидуальность, неповторимость натуры.
Белова Л. Сквозь время. М.: Искусство, 1978.
Советское кино времен появления звука живо мистической верой в пришествие Слова, которое совершит чудо и преобразит мир. Именно этот сюжет чуда играет Борис Чирков в трилогии о Максиме. Косноязычие его героя в первых сценах (о, этот незабываемый простецкий говор с легкой гнусавинкой!) подобно косноязычию библейского Моисея до явления огненного куста (уж не ангел ли юная скуластая большевичка Валентины Кибардиной?).
Максим слоняется по горизонтали экрана — по обыденному миру, среди пыли и копоти заводских труб, перебирая окружающие его слова городских романсов, бульварных «романов» циркового конферанса — выворачивая их наизнанку своей неподражаемой интонацией и отбрасывая прочь — не то, не то! — покуда Слово, наконец, не явлено ему (в виде текста большевистской листовки), чтобы увлечь за собой в иное измерение — ввысь, в вертикаль.
Максим, с возвышения бросающий Слово в толпу, — эмблема всей трилогии. Отныне он сам — воплощенное Слово, по-большевистски внятное и значительное, но одновременно простое и доступное. Когда же чудо, о необходимости которого все время говорили большевики, свершается и Слово завладевает миром во всех измерениях — и по горизонтали, и по вертикали, — сюжет завершается.
Марголит Е. Юность Максима // Сеанс. 1993. № 8.