Все, что известно о положительном герое Ульянова — верность долгу, чего бы это ни стоило, высота нравственной позиции, преданность делу, которому он служит, неумение отступать от задуманного, — есть качества цельной личности. Такой герой может искать решение, осуществлять выбор, как Бахирев, но психологическая раздвоенность ему неведома, противоречивых поступков он не совершает, и ум с сердцем у него в постоянном ладу.
Это очень существенно для Ульянова и распространяется и на другие, неположительные его роли. Он сам производит впечатление человека цельного, и талант его исполнен гармонии, хотя весьма способен к росту и поиску и не знает довольства собой.
Цельность — прекрасное качество, но парадокс в том, что в ряде случаев она и ограничивает актера, кое-что исключая из его многообразных возможностей. Вернее, становится барьером, взять который не так-то легко.
Сказанное относится к Дмитрию Карамазову — последней крупной работе Ульянова в кино. ‹…›
Предшественником Карамазова был Рогожин в вахтанговском спектакле «Идиот» — роль, признанная удачей актера. ‹…› Ульянов увидел в Рогожине натуру очень русскую, в основе здоровую, но подорванную уродством окружающего. Он несет горе и смерть всему, с чем соприкасается, а хотел бы — братства с людьми и доверия. И любовь его к Настасье Филипповне — тяжелая, опустошающая душу, но она — истинная любовь. В этом разрыве желаемого и сущего — трагедия ульяновского Рогожина.
Стало быть, противоречие? Да, оно есть, но лежит скорее вовне, чем в душе героя. Это противоречие между тем, кем он мог бы стать и кем стал в результате жестокого перемалывания безобразными жизненными условиями. Но и такой, каков он есть, Рогожин последователен, логичен, предан одной страсти, его обуревающей.
Не то — с Карамазовым. Вспомним, что этот герой Достоевского как раз способен созерцать «две бездны, и обе разом», вмещать качества взаимоисключающие. Именно себя он имеет в виду, когда говорит брату Алеше: «Дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей». Вплоть до последнего перегона трагедии, до следствия в Мокром, тюрьмы и суда, в Мите наряду с хорошими порывами колобродит и «сила низости карамазовской», самомучительство, сладострастие, наслаждение подлостью и падением, пьянящее сознание, что «все позволено» и нет на свете нравственной узды. ‹…›
Нельзя сказать, что искусство Ульянова вообще не отражает темных сторон жизни. В его репертуаре есть весьма удавшиеся отрицательные роли. Назовем хотя бы Быкова из фильма
«Тишина» — воинствующего негодяя, ненавидящего честных людей за то, что они могут жить, не прячась, не таясь, как он, в тишине.
Нет, он не спекулянт только, и соображения выгоды его занимают не в первую очередь. Скорее он тоже своего рода «человек из подполья», который любит унижать всех, потому что это поднимает его в собственных глазах. Нагадить соседу, чем можно — от кухонных дрязг и до политического доноса, полюбоваться тем, как самое его, Быкова, вторжение в комнату ломает настроение, создает у «этих интеллигентов» чувство неловкости, отнять у человека надежду ехидным замечанием, пущенным вслед, — в этом весь Быков, как его понимает Ульянов.
Вполне «Достоевская» интерпретация образа, но раздвоенности тут нет никакой. Отвращение к людям подобного сорта Ульянов черпает из того же источника, что и приверженность к высоким душам; он как бы судит Быкова «от имени и по поручению» своих положительных героев. И внешность у Быкова тоже «наоборотная»: одутловатые щеки отъевшегося за войну мерзавца, парикмахерский пошлый проборчик в жидких волосах, прилизанные височки, а взгляд — наглый, все подмечающий и в то же время бегающий, блудливый.
А был у Ульянова и еще вариант: совмещение порядочного человека и прохвоста, но совмещение вполне механическое: первое — личина, второе — подлинное лицо. Так Ульянов играл вора Прохорова в фильме «Стучись в любую дверь». Скромный жилец коммунальной квартиры, работяга-шофер, приверженный к своей баранке, повадка советского парня, каких сотни, а под этим «паспортом» положительного героя удобно располагается заматерелый бандит, хладнокровно планирующий свои воровские операции. И тут раздвоения нет никакого: обличья разные, сущность — одна.
Стало быть, пожалуйста, — хороший человек, плохой; только чересполосицы Ульянов не терпит. Слишком это противно ему человечески, противно его взгляду на вещи. Его здоровая психика не расположена ко всякого рода надрывам. Но как раз с надрывом, чересполосицей, мешаниной душевной он столкнулся в «Братьях Карамазовых».
Правда, и Дмитрий в конечном счете достигает известной цельности — но именно в конечном счете, в итоге сложного, мучительного процесса, дорого давшейся ему победы над собой. Он — герой финала, как принято говорить; здесь, действительно, этот образ смыкается с тем, что Ульянову доступно и близко. Но как раз он-то, Ульянов, редко рассматривает человека в процессе его становления. Ни Трубников, ни Бахирев, ни Сергей Серегин, ни Каширин не становятся в ходе вещей кем-то; они приходят в фильм или спектакль людьми сложившимися и лишь обогащаются новым жизненным опытом. Это все та же цельность, цементирующая характеры. И потому Ульянова невольно тянет «опрокинуть» Митенькин финал в прошлое, убедить нас, что он такой и был, а все другое в нем — временное и наносное. ‹…›
Бывает ограниченность, которая не досадна; напротив, она-то как раз и свидетельствует о дорогих свойствах творческой личности. Актер никогда не может всего, а то, что Михаил Ульянов может и что он делает в искусстве, — прекрасно.
Его называют актером щукинского толка и даже щукинского направления в искусстве; в устах тех, кто видел Щукина на сцене, это высшая похвала. За ней встают такие обязывающие понятия, как пафос утверждения, гражданский темперамент художника, глубокая вера в то, что искусство воспитывает, правит нравы. Встает настоятельная потребность с помощью искусства сражаться за безупречность общества. Встает и высокое мастерство.
Владимирова З. Цельность // Искусство кино. 1970. № 6.