Крупным планом: «Перед судом истории» Фридриха Эрмлера
В 1965 году на советские экраны вышел фильм, главным героем которого стал монархист, идеолог белого движения Василий Шульгин. О знаменитой картине Фридриха Эрмлера рассказывает историк кино Петр Багров.
Первоначально этот фильм назывался «Дни». Основой для него стала книга Василия Шульгина, опубликованная в том числе и в Советском Союзе. Отношение советских властей к своему «идеологическому противнику» было неоднозначным. Он был одним из гостей XXII съезда КПСС, и уже это говорит об официальном признании. Освободившись после десятилетнего заключения, он сначала жил в своеобразной ссылке во Владимире. Стал консультантом фильма «Операция „Трест“», который рассказывал об операции ЧК, жертвой которой он и сам некогда оказался. А в 1961 году стотысячным тиражом вышла его книга «Письма русским эмигрантам», посвященная, разумеется, достижениям советской власти в послевоенные годы. Конечно, эта работа рассорила его со многими деятелями эмиграции.
Но несмотря на эти заслуги, для фильма Фридриха Эрмлера важнее всего то, что Шульгин — бывший депутат Государственной Думы, человек, присутствовавший при подписании отречения Николая II, монархист, крупнейший идеолог белого движения. Работа над картиной началась еще в 1962-м, при Хрущеве, а выпустили ее уже при Брежневе, и это существенно. Предполагалось, что присутствие Шульгина продемонстрирует демократизм социалистической идеологии. «Живому врагу» прекрасно живется в советской стране. Ему даже дают право голоса, он может спорить, хотя, конечно, должен признать, что победа революции закономерна и естественна.
Родившийся в бедной семье местечковых евреев Фридрих Эрмлер был одним из тех, кому революция дала многое. В годы Гражданской войны он работал в ЧК. А затем, уйдя в кинематограф, оставался глубоко партийным человеком. По замечанию Натальи Трауберг — возможно, он единственный из своего поколения верил в коммунистическую идеологию и в 1940-е, и в 1950-е, и в 1960-е годы, несмотря на пережитый страх и аресты друзей. Разоблачение культа личности казалось ему катастрофой. Как глава коммунистов среди кинематографистов Ленинграда он был обязан прочесть доклад о разоблачении, но расплакался и не смог продолжать. При этом сам Эрмлер пережил кризис в конце 1940-х во время «борьбы с космополитизмом». Одну его картину закрыли, другую положили на полку. 1950-е он встретил в полной растерянности. А после неудачи с историко-революционным фильмом «День первый», который до сих пор стыдливо обходят молчанием, и вовсе решил уйти из игрового кино.
По фильму «Из Нью-Йорка в Ясную Поляну», предварявшему «Перед судом истории», заметно, насколько Эрмлера привлекала высокая — дореволюционная — культура. Его тянуло к «врагам», чью культуру он всю жизнь старался впитать, усвоить и «присвоить». Мысль сделать кино о человеке из прошлого, человеке, пережившем XX век, у Эрмлера была давно. Конечно, Шульгин к моменту запуска фильма был единственным в своем роде живым персонажем такого типа, но далеко не первым, о ком думал Эрмлер. Среди «кандидатов» были и соратник Ленина Глеб Кржижановский, и, например, Борис Эйхенбаум. Была важна не идеология, а сама возможность прикоснуться к истории. В этом отличительная черта если не всей советской интеллигенции, то хотя бы советских режиссеров — о чем бы ни говорить, поневоле все равно говорят о русской истории. Прошлое во всем, и это отличает отечественное кино от любого другого. На экране появляется герой, и понятно, что случилось с ним и его родителями.
Фридрих Эрмлер вспоминал, как познакомился с Шульгиным, пока тот лежал в больнице.
Фридрих Эрмлеркинорежиссер
«Конечно, если бы я встретился с ним в 1924 году, я сделал бы все, чтобы мое заключение кончалось словом „расстрелять“. И вдруг я увидел такого „апостола Петра“, слепого, с тростью. Передо мной предстал старец, который очень долго на меня смотрел, а затем сказал: „Вы очень бледны. Вас, голубчик, нужно беречь. Я ведь зубр, я выстою. А выстоите ли вы рядом со мной?“».
Здесь замечательна не только симпатия, с которой он пишет, но и лексика. «Апостол Петр», «старец». Осваивая русскую культуру, русский язык, Эрмлер естественным образом осваивал культуру христианскую. Конечно, он оставался атеистом, при этом евреем, для которого было очень важно происхождение (с матерью он до конца жизни переписывался на идиш). Но, тем не менее, именно христианской символикой проникнуты все его фильмы, начиная с «Обломка империи».
После знакомства этих людей начинается чудесная история. Иногда даже в уважаемых изданиях можно прочесть, что в «Перед судом истории» два чекиста Вайншток и Эрмлер схватили Шульгина за горло, заставив славить советскую власть. Но это трудно счесть правдой. Эрмлер и Шульгин ужасно подружились, в переписке режиссер обращается к Шульгину «Дед». Это не фамильярность местечкового хама, а кодовый язык близких людей — «дедом» подписывался сам Шульгин.
Сначала предполагалось, что в кадре с Шульгиным будет беседовать сам режиссер, но, видимо, Эрмлер почувствовал, насколько разоблачительной для советской идеологии будет беседа, в которой он невольно будет вставать на сторону своего оппонента. Потом была идея снять в роли собеседника героя Федора Никитина, актера немого кино, работавшего с Эрмлером человека «из бывших», тоже носителя дореволюционной культуры. Но в итоге допрашивающего Шульгина историка сыграл второстепенный ленинградский актер Сергей Свистунов. Он поучает оппонента менторским тоном, который Шульгин побеждает интонацией и специфической иронией. Текст Шульгина, конечно, был заранее написан в сценарии, но писался по мотивам его статей и интервью, а после герой его бесконечно перерабатывал. Ему было не интересно говорить о революции, про которую он все понимал, и хотелось сказать про эмиграцию, про то, что русские вне России — тоже Россия.
К концу съемок Шульгину было 86 лет. Текст приходилось постоянно повторять и наговаривать, ради этого были придуманы «мхатовские» паузы, дававшие Шульгину бесконечное преимущество в беседе. Когда в ответ на очередное моралите историка он произносит что-то вроде: «Вы правы, мой... друг», — и в этом чувствуется ирония и скепсис. Таких моментов много. Историк водит указкой по карте, разглагольствуя о крови, пролитой Колчаком и другими, Шульгин сидит с закрытыми глазами и загибает пальцы. «Всех их не перечесть», — заканчивает историк, на что оппонент отвечает: «Да, поэтому я и не буду перечислять вам красных командиров и количество крови ими пролитой». В таком тоне о красных командирах прежде не высказывались никогда.
Шульгин переигрывает историка и благодаря своему актерству. Вспомним, что до революции он был довольно скандальным трибуном. К старости же, по точному замечанию Олега Ковалова, стал похож на Бернарда Шоу. Эрмлер забрасывал редактора «Ленфильма» Ирину Головань письмами о том, как требует от Шульгина признать свое поражение на камеру. И наконец докладывает: «У меня огромная радость: старик признает свою, в прошлом, политическую неправоту и говорит, что долголетие дано, чтобы осмыслить прошлое и учиться». Спустя пятьдесят лет Ирина Павловна писала мне:
«Эрмлер был счастлив, а меня мучил вопрос: неужели он думал, что Шульгин говорит искренне, был наивным до такой степени, чтобы поверить, что Шульгин способен что-то пересмотреть в своих убеждениях. И что именно? Он признал необходимость Октябрьской революции? Он уверовал, что большевики ведут Россию по самому правильному пути? Да полно, ничего этого не было, просто потому, что быть не могло. Шульгин просто устал. Он действительно с большой симпатией, даже с нежностью относился к Эрмлеру. На моих глазах пробуждалась и росла взаимная симпатия этих идейных врагов».
Весь «Ленфильм» бегал смотреть, как эти двое ходят под ручку. Несмотря на то, что один был еврей и коммунист, а другой — монархист и, кстати, идейный антисемит. И все же дружба жила и продлилась несколько лет после выхода фильма.
Андрей Файт рассказывал, как попросил Эрмлера познакомить его с Шульгиным. Эрмлер подвел Файта, шепнув: «Не нравится мне, как старик выглядит, может не дотянуть до конца съемок». Шульгин дождался, когда Эрмлер отойдет, и сказал Файту: «Не нравится мне, как выглядит режиссер. Боюсь, не дотянет до конца съемок».
В итоге Шульгин пережил Эрмлера почти на десять лет.
Картина вышла не сразу, ее переделывали дважды. И второй вариант вышел сильнее, первого. В финале Шульгин прямо обращается к зрителю, в камеру, говоря, что все русские, где бы ни находились, должны понимать: то, что сегодня делают большевики — это прекрасно. Но, если первый вариант завершался демонстрацией восторженных масс на съезде, во втором Шульгин остается один в пустом коридоре. Это лейтмотив фильма: одинокая фигура, заполняющая все пространство. И он идет по коридору, останавливается, бьет палкой об пол и удаляется. Понятно — ничего этот человек не принял.
После выхода картина шла недолго и в провинции: обычный советский способ погубить фильм, когда положить на полку значит создать вокруг фильма ореол, привлечь внимание.
Нервотрепка вокруг фильма довела Эрмлера до инфаркта, он умер через два года после выхода картины, в 1967-м. Шульгин писал ему длинные письма — иногда по двадцать с лишним страниц.
«То, что должно было почитаться волнующим, на самом деле Деда не волнует. Он, Дед, много раз вас слушался, когда мы работали вместе, послушайте же его, когда мы, хотя и врозь, в смысле места, но единовременно не работаем. Скажите же себе: все суета сует, пройдет и это, и улыбайтесь превратностям судьбы.
Я узнал, что из моего разговора с Ф. М. Петровым вычеркнуты некоторые слова, где я сказал: во всяком человеке живет зверь. Он есть во мне, но и в вас. Этот вселенский зверь есть причина, почему свирепствуют войны и все, что с ними связано. Я же думаю, что единственный род войны, который не только допустим, но и обязателен, это жестокая борьба с самим собою, то есть, звериными страстями, в нас находящимися. Мысль о Звере для меня есть главное, что было в фильме. Если это вырезано, то „Перед судом истории“ я рассматриваю как одно из благих намерений, которыми, по мнению Данте, вымощена дорога в ад. Я не согласен с Данте. Благое намерение есть благо независимо от того, удалось ли его выполнить. Поэтому я спокоен и прошу вас убедительно и умилительно проникнуться этим же спокойствием.
Суд истории свершился. Шульгину в 1947 дали 25 лет, в 1956 решили, что довольно и 12, в 1966 судили еще раз и признали, что „за мнения не карают“. Быть может, будут судить снова, еще раз, и тогда признают, что борьба со Зверем есть единственно правильная дорога для Человека с большой буквы. Все это судилище человеческое, но есть еще суд Божий. Я верую, что он к нам будет милостив, и в этих настроениях хотел бы дожить свою долгую жизнь».
Картины, сделанные Эрмлером в 1930-х, допускали различные трактовки, но были поняты позднее. «Перед судом истории» же поняли все, кому нужно. Для всех, кто успел «поймать» фильм, он стал большим событием, все отмечали, как значителен и интересен Шульгин сам по себе. Замечательный ленфильмовский актер Юрий Соловьев вспоминал, как подошел к Эрмлеру и спросил: «Я верю, что мы одинаково мыслим и понимаем нашу идеологию, но не хотели ли вы показать некоторое преимущество старой русской интеллигенции над новой советской?». Эрмлер затопал ногами и закричал: «Как ты смеешь, я же коммунист!». Не думаю, что Эрмлер снимал антисоветскую картину. Но подчас художник оказывается умнее и проницательнее самого себя.
Фильм десятилетиями воспринимался как маргинальная картина. Говоря об Эрмлере, обычно вспоминали «Обломок империи», «Встречного», «Великого гражданина». Но сейчас, к столетию революции, мы начинаем понимать, что это и один из главных фильмов режиссера, и один из главных фильмов о русской революции вообще. Вероятно, это куда более счастливая судьба для картины, чем если бы она стала классикой в 1960-е, а сейчас была полузабыта. И, хотя режиссеру «Перед судом истории» в каком-то смысле стоил жизни, без этого фильма финал биографии Эрмлера выглядел бы куда печальнее.