В Театральном институте на Моховой я очень любил занятия по гриму. Сначала рисуешь на себе череп, потом старика из себя делаешь или японца. Но я, конечно, не мог вообразить, что когда-нибудь, сидя перед зеркалом, буду наблюдать, как руки гримеров придают моему лицу черты Чехова, Гитлера, Ленина.
— А из вас еще многих можно лепить, — сказал режиссер Александр Сокуров, увидев меня бритым «под Котовского».
Побрили меня, чтобы сделать маску. Вставили мне в ноздри трубочки. Вдоль переносицы, точно посередине лица, проложили нитку. Потом на полчаса лицо залили гипсом. Я лежал и чувствовал себя... как в гробу. Потом вдруг начала пульсировать кровь. Тогда нитку аккуратно потянули — и маска разделилась на две части. По ней сделали слепок. Сложные чувства испытывал я, впервые увидев себя в «загипсованном виде». Зато по такому слепку гримёрам понятнее, что со мной делать, чтобы перевоплотить в того или иного персонажа.
С Чеховым в фильме «Камень» гримерам было не так уж сложно. Грим делался часа четыре. Волосы оставались мои, только их по-особому укладывали. На мою бороду доклеивали бороду Антона Павловича. Лицо состаривали: покрывали специальной пастой, сушили, и она меня сморщивала. Еще наклеивали веки, которые от многократного повторения этой процедуры были очень воспалены. Пенсне подобрали по моим глазам, с диоптриями. И пришлось мне для этой роли сбросить за три месяца тринадцать килограммов.
По фильму это не Чехов, а дух Чехова, который в наши дни приходит в свой ялтинский дом. Мне надо было сыграть человека ожившего, заново ощутившего себя во плоти... Там есть одна особенно дорогая мне сцена — ОДЕВАНИЕ. От голого тела до фрака. И всё это потрясающе положено на музыку Чайковского. До сих пор помню ощущение, когда свежая крахмальная рубашка расправляется — и начинается увертюра к «Евгению Онегину». В течение всего эпизода у меня комок подступал к горлу.
Моим партнером был журавль, которого для фильма нам дал орнитолог-любитель с Васильевского острова. Журавли обычно живут парами. А этот остался один. Чтобы скрасить ему одиночество, на съемках около него ставили зеркало, и он общался со своим отражением. И в нужном для режиссера направлении он всегда шел навстречу зеркалу. Птица вела себя необычайно отзывчиво к художественным задачам. Никто не мог понять, как умудряется журавль без всякого натаскивания в нужное время хватать меня клювом за рубашку и поднимать с постели. Сокуров сказал, что журавль «сыграл на Оскара».
Природа тоже подыгрывала нам. В Ялте до этого лет пять не было снега. А тут, как по заказу, он лежал полтора месяца, и три дня была вьюга. Пальмы качались, как былинки. И журавль, который в последней своей сцене должен был стоять, вдруг сорвался с места, понесся. И скрылся в снежных вихрях, как, быть может, душа улетает... Из этого фильма осталось у меня «чеховское пальто». Теперь я выхожу в нем к зрителям в моноспектакле «Смешной».
В фильме «Молох», где я играл Гитлера, грим занимал уже часов шесть. Еще задолго до съемок Сокуров привез на «Ленфильм» кинохронику с речью Гитлера на нюрнбергском съезде нацистов. И под эту запись я начинал вживаться в образ — сначала робко, своими словами, потом на тарабарщине из немецких фраз. В конце концов всю роль пришлось учить по-немецки, хоть ее потом и озвучивали в Германии. И те, кто этим занимался, польстили моему профессиональному самолюбию, сказав, что меня можно было и не дублировать.
Публичное поведение Гитлера — типичная школа представления, все позы отрепетированы до автоматизма. И они как-то незаметно вошли в меня, как и преувеличенная брезгливость фюрера, которому постоянно казалось, что вокруг дурно пахнет. Мой друг, к которому я зашел во время съемок, сразу заметил во мне перемену. У меня даже спина стала какая-то не моя... Фуражку для Гитлера костюмеры сшили тайком от Сокурова. Он хотел обойтись без нее. Но увидев меня в фуражке, он сказал: «Ладно!». И я появляюсь в ней в двух эпизодах.
Всё можно загримировать, кроме глаз. Самым сложным было найти в себе опору, чтобы глаза изнутри стали другими. Это входит в профессию. Если посмотреть на снимки больших мхатовских актеров в ролях, то у них там везде разные глаза... Из того, что не вошло в основной вариант фильма, мне особенно жаль эпизод на открытой веранде, где после сцены с пастором Гитлер бросает вызов Богу. Он исступленно бьет себя, крутится волчком и падает в изнеможении. В память о пяти дублях, в которых я себя неистово исколотил, у меня все синяки на бедрах слились в два сплошных синяка.
Перед началом съемок фильма «Телец» меня побрили. Там я играю Ленина. Это Горки, 1922 год. Вождь уже тяжело болен, одна сторона тела парализована. Чтобы передать его походку, я поначалу привязывал палочки к ноге и руке. Один скульптор в Москве делал для меня специальные маски. Каждая стоила не менее тысячи долларов. После нескольких наклеиваний она рвалась, ее надо было менять. Лоб был частью маски. А глаза делали отдельно. У Ленина были карие глаза. А у кареглазых — взгляд особый. Его тоже пришлось долго искать. По воспоминаниям, Ленин был ярко-рыжим веснушчатым. На известных нам фотографиях всё это заретушировано. Гримеры колдовали над каждой веснушкой. И на ленинский грим порой уходило до семи часов. Примерно столько же времени ежедневно шли съемки. Конечно, в таком гриме было мне неудобно. Но как говорил мой педагог Борис Вольфович Зон, «чем неудобнее актеру, тем лучше зрителю».
Хотя работа шла без выходных, все же праздники были. В день рождения Сокурова мы подарили ему песню на мотив «Взвейтесь кострами...». Там рефреном шли слова «Саша Сокуров, всегда будь готов!». Еще у нас был повод поздравить Марию Кузнецову, которая играла Крупскую, с 25-летием работы в Александринском театре. Я написал ей от Ленина шутливые «юбилейные тезисы» и преподнес коробку конфет фабрики имени Крупской, наклеив на крышку наши портреты. А Сокуров подарил Маше смешную шапочку для юга с пропеллером в козырьке.
От такой шапочки и я бы не отказался. Я ведь в юности учился в Актюбинске на военного лётчика и за этюд «полет в самолете» с воображаемыми предметами заработал первую похвалу профессора Зона. Всё же по мастерству у меня на первом курсе была тройка. Только в конце учебы профессор расщедрился на пятерку, заметив при этом: «Прав русский народ, утверждая: терпение и труд штаны протрут».
Зон болел за нас, ходил на все наши экзамены. Даже на историю КПСС. Он требовал, чтобы мы вели дневники и читал их, узнавая, как мы творчески растем. Однажды я записал в дневнике: «Б. В. сказал: «Ради искусства стоит испортить себе жизнь». Профессор, читая эту страницу, написал на полях: «Надеюсь, Вы это понимаете?» А я еще со школы был сильно влюблен в одноклассницу и закончил запись так: «Но, может быть, не обязательно портить себе жизнь? Может, как-то совместить и жизнь, и театр?». На этом месте профессор оставил еще одну реплику: «Милый, Вы ничего не поняли».
Я понял всё гораздо позднее. Но всё-таки стоит или не стоит портить себе жизнь ради искусства, каждый из нас решает сам.
Мозговой Л. Стоит ли портить себе жизнь ради искусства? Байки Леонида Мозгового [записал Олег Сердобольский] // Санкт-Петербургские ведомости. 2001. 21 апреля.