Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
«Моцарт и Сальери»
О спектакле Александра Сокурова

«Моцарта и Сальери» Пушкина режиссер поставил для Леонида Мозгового, своего любимого артиста. Мозговой — артист Петербург-Концерта, многие годы выступающий в жанре моноспектакля с литературными композициями. Постановка Сокурова повернула актера в сторону от чтецкой традиции. Возникновение и движение пушкинской мысли открывалось как будто из своего истока: из одинокого затворничества, из дружеской беседы, из интимного письма или дневника. Мы будто присутствовали у тихой колыбели только что рожденной поэзии. Артист, широко известный ролями Чехова, Гитлера, Ленина в фильмах Сокурова, в этой работе остался актером своего главного режиссера.

Вскоре после премьеры в Петербурге Мозговой сыграл «Моцарта и Сальери» на ХI Псковском Пушкинском фестивале. Публика, собравшаяся в небольшом зале Малой сцены Псковского театра, была заинтригована сближающей интонацией приглушенной речи, этим разделенным надвое монологом. Здесь не звучал, как в Петербурге, моцартовский «Реквием», не было микрофона, усиливавшего голос артиста, и смена тембров речи ясно обнажала скрещенья разных судеб, разных предназначений. Диалог, сочиненный Пушкиным, диалог композиторов — убийцы-завистника и жертвы-гения — обрел интимность и самоуглубленность разговора. Это был разговор с самим собой. И с каждым в зале.

Таков был замысел Сокурова, который давно интересуется происхождением зла, его не столько социальными, сколько психофизическими корнями и всходами. Обыденность злодейства и вечная беззащитность дара перед рассудочным веком — здесь конфликт не двух людей (человек-то как раз один и тот же), но двух мировоззрений. «Что пользы в нем?» и «нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих священной пользой» — так внятно звучит сегодня пушкинская дилемма: злодейство или гений. Стоит ли страдать из-за чужой гениальности, которая не дается ни трудами праведными, ни воровской добычей, ни удачей, ни изощренной интригой? Проще вообще обойтись без гения: «Так улетай же! чем скорей, тем лучше». Это выбор не одного только Сальери.

Злодейство как необходимый механизм мирового баланса — давняя привилегия посредственности, а значит, большинства. Сокуров, по своему обычаю, спорит с мощной традицией интерпретации злодея как выдающейся личности. Великие актеры — Федор Шаляпин в опере и Николай Симонов в драме — играли в роли Сальери великий масштаб злого промысла, смятение высокой души. У Мозгового и Сокурова Сальери — один из многих, он становится значителен, только когда ощущает всевластие рокового момента, в котором он — распорядитель и отравитель. Это тоже «триумф воли», но, калиф на час, Сальери, как Гитлер или Ленин, обречен распаду после волевого усилия. Вопрос в финале трагедии, самая возможность такого вопроса — был или не был убийцею «создатель Ватикана?» — для Сальери уже поражение. Потому что ответ в самом вопросе: либо созидание, и ты гений, как Моцарт, либо культ злодейства, и ты лишь монстр из сказки «тупой, бессмысленной толпы».

Этот Сальери, в сущности, не спорит с моцартовским: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Просто вторая «вещь» кажется ему гораздо универсальнее и уж, вне всякого сомнения, основательнее первой. Поэтому на вопрос Моцарта о Бомарше, который «кого-то отравил», Сальери отвечает со снисходительной ухмылкой: «он слишком был смешон для ремесла такого». Злодейство—дело серьезное. Сальери, пожалуй, гордится своим решением убить — правом здравой силы. А вот рассеянный чудак Моцарт — не от мира сего. Его воодушевление по поводу нищего скрипача, его неуместная откровенность (а когда она вообще бывает уместной?), его грусть и, наконец, его «Реквием» среди дружеского застолья—во всем непредсказуемость и непроизвольная, а потому особенно обидная для Сальери безусловность. Точно листва на ветру. Поспорь-ка с деревом или с травой: им нипочем, они растут, и всё, а ты изволь оставаться в дураках, будь ты хоть стократ искушен. Это любимая мысль Пушкина: «В гармонии соперник мой был шум лесов иль вихорь буйный...». Шелест слов, дуновение мысли — естественность и жизни, и раздумий, и ухода передает Мозговой в Моцарте.

Вот опять Моцарт выпил причитающийся ему яд, а Сальери после божественных раскатов «Реквиема» остался со своим неразрешимым вопросом. Воистину, правды нет и выше, во всяком случае, в простую гамму она не укладывается. И Сальери будут помнить лишь как предполагаемого убийцу великого Автора этой музыки.

Тучинская А. Созидательные элегии Сокурова // Киноведческие записки. 2004. № 67.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera