Придя в театр и кинематограф, Кирилл Лавров должен был раньше или позже столкнуться с серьезной опасностью. Он принес с собой в искусство свои прекрасные данные, которые именно потому,
что они слишком легко ложились на многих современных драматических героев ‹…›, могли толкнуть его на самоповторение. Но Лавров с молодых лет испытывал профессиональную неприязнь к слишком легким актерским задачам. Ему казалось, что такие чрезмерно простые задачи могут расслабить его, нанести удар
по его творческой собранности. Эта неприязнь к легкому, слишком доступному или, как мы могли бы сказать, лежащему рядом прозвучала в одном из данных им интервью. Рассказывая на страницах «Известий» о своей работе над ролью Семена Давыдова из «Поднятой целины», он признавался, что его прямо-таки испугало то обстоятельство, что она не потребовала от него столь естественных в каждой важной творческой работе душевных усилий — «мне он дался слишком просто». ‹…›
Ему казалось, что он не по праву, без достаточных для этого оснований расположился во внутреннем мире героя; что в силу этого создаваемый им характер оказывается только видимостью, а подменять в искусстве жизненные реальности стыдно и непозволительно. Создание актера, считал ‹…› он, должно быть оплачено душевными усилиями, напряженной работой мысли и фантазии, кровью сердца. ‹…›
Кирилл Лавров представил на сцене и на экране — представил, как представляют окружающим своих хороших знакомых, людей издавна известных и просмотренных, что называется, насквозь, — самых разных наших современников.
Тут были простодушные деревенские парни и прославленные ученые, люди жестких нравственных принципов и жертвы тяжелых жизненных превратностей. В биографии актера все они как бы выстроились в один ряд, породненные его мыслью, его личностью и его убеждением. По воле Лаврова каждый из них обрел свою собственную духовность, то, что принято называть в актерской игре «вторым планом» или «третьем измерением».
На первом плане нам является в них сам актер, со своим пристальным и требовательным взглядом и неторопливым размышлением, со своей особой привычкой спрашивать или отвечать, не прерывая этого размышления, не расставаясь со своими внутренними тревогами, предположениями или догадками.
Ну, а на втором плане, словно бы в некотором отдалении от нас, возникает непростая, полная внутреннего движения, драматически напряженная судьба его героев. Это вся прожитая ими жизнь, быть может, побежденные ими трудности или допущенные в недобрый час оплошности; решения, принятые или почему-то упущенные, поступки, совершенные или несовершенные, оставшиеся где-то внутри и вечно укоряющие их за слабость или недальновидность или, быть может, за предубеждения и нравственную близорукость. Все сказанное вовсе не означает, что герои Лаврова непременно противоречивы и что жизнь каждого из них изначально драматична. Вовсе нет, речь идет о другом. Герои Лаврова всегда многомерны и всегда призывают зрителей к внутренней догадке и особой душевной внимательности. Довольствуясь производимым ими внешним впечатлением, можно легко упустить главное. В этом суть второго плана, о котором только что шла речь. ‹…›
Таков парадоксальный и великий закон искусства. Предполагаемое и угадываемое часто оказывается по его воле реальнее представленного во всех подробностях и деталях. Играя Леху Лапина в картине «Верьте мне, люди» или Синцова в «Живых и мертвых», или воплощая сложные и многоплановые характеры своих современников в спектаклях Большого драматического, Лавров в полной мере руководствовался этим правилом — открывал полный простор зрительским размышлениям. В том, как задумывался и словно бы нехотя разговаривал Леха Лапин, и в том, как недоговаривал слова-мысли, полные удивления и душевной твердости, Синцов, оживал внутренний опыт этих людей, опыт нелегкий, в чем-то мучительный, но неизменно плодотворный.
Цимбал С. ...И вся жизнь вокруг!.. // Мы живем в Ленинграде. Л.: Лениздат, 1977.