Мое раннее детство прошло в атмосфере актерской семьи.
У нас постоянно собирались какие-то люди, актеры, до самой
войны в доме валялись какие-то бутафорские вещи, какие-то роли, какие-то пьесы, ну, в общем, вся атмосфера была заполнена актерским бытом.
<...> о театре я никогда всерьез не думал, я был ленинградский пацан в самом банальном смысле слова. Телегин в «Хождении по мукам» говорит: «Я обычен, как восьмой номер калош». Я был такой абсолютно восьмой номер калош ленинградского мальчишки.
Играл в футбол, увлекался спортом, хулиганил (тем более, я без отца рос), в моей детской, еще довоенной биографии были достаточно критические моменты. Мама писала отчаянные письма отцу, который тогда уже работал в Киеве: не знаю, что делать с Кириллом, он на улице, у него там сомнительные знакомства, связи и прочее... Как восьмой номер калош я был заражен романтикой дальних странствий, дальних путешествий, а что может быть в Ленинграде? Конечно, море. <...> И естественно, что я стал поступать в мореходное училище (оно называлось тогда Мореходный техникум, а впоследствии превратилось в Высшее морское училище имени Макарова) <...> Но началась война, мама, которую назначили перед блокадой заведующей интернатом эвакуированных ленинградских детей, уехала с ребятами и забрала меня с собой. Мне было тогда 15 лет, я был уже довольно взрослый парень.
Мы приехали в эвакуацию в Кировскую область, доехали до станции Котельнич, сели на пароход и по Вятке плыли километров сто — сто пятьдесят, до села Сорвижи. <...> с этим селом, интернатом, местными ребятами, с людьми, которые меня там окружали, связано мое первое выступление на сцене.
Там, в местном клубе, моя мама поставила водевиль, который назывался «Спичка между двух огней». Я играл одного из героев. <...>
Я страстно рвался на фронт, у меня вообще было страстно развито, так сказать, чувство патриотизма, я хотел защищать Родину. <...>
Отправили меня не на фронт, а в Астраханское военно-авиационное техническое училище. Оно было эвакуировано во время сталинградских боев в Усть-Каменогорск. Я приехал туда, а училище уже уехало обратно в Астрахань. Это был 1943 год. <...>
Ну, а потом мы <...> приехали в Астрахань, началось учение, я два года учился, закончил с отличием это училище, был награжден значком «Отличник ВВС СССР», но это был уже 1945 год, и меня с группой выпускников отправили на Дальний Восток. Маньчжурия, Южный Сахалин, который только что взяли у японцев, и, наконец, Курильские острова, где я осел на пять лет. <...> Это была невеселая служба, мы жили в землянках, которые протекали, в которых было холодно, и хотя красота там потрясающая, но климат жутчайший: постоянные ветры, метели, пурга, шинели не снимали круглый год.
Пять лет в этих условиях... Но что-то для души требовалось!
И у нас возникла самодеятельность, причем сама, безо всяких указов, приказов, как необходимость, потребность в какой-то духовной пище. <...> причем это была не какая-то самодеятельность, где, знаете, концертик к праздникам. Нет, у нас был театр. Мы играли большие спектакли — «Русский вопрос» К. Симонова или «Глубокие корни» (была такая модная пьеса в то время). <...> И вот там я уже серьезно увлекся театром. И когда демобилизовался в 50-м году,
уже ни о чем другом думать не мог, только — в театр. Причем для меня даже не важно было, буду ли я артистом (конечно, артистом хотел), но — в театр, кем угодно: электриком, машинистом сцены, рабочим. Вот так, вероятно, возродились какие-то детские, генетические воспоминания.
Но у меня же не было никакого образования, только семь классов средней школы и военное училище. Я пошел в театральный институт к Леониду Федоровичу Макарьеву, профессору, очень известному человеку, и стал читать ему опять-таки Симонова, стихи, басню, прозу, все как полагается. Он меня прослушал и говорит: «Ну что же, молодой человек, давайте, пробуйте, поступайте». Я говорю: но вот у меня нет аттестата зрелости. «У-у, это невозможно, это у нас очень строго, идите вначале, заканчивайте вечернюю школу». Я говорю: «Мне уже 25 лет, куда же я сейчас пойду? Я артистом быть хочу, а опять садиться на школьную скамью, когда уже восемь лет не учился...» Он говорит: «Хорошо, есть еще один путь, путь старого русского артиста, идите прямо в театр».
Я сделал попытку позаниматься дома, но через три или четыре дня после того, как я засел за алгебру и геометрию, у меня повысилась температура, я заболел, слег и понял, что это бессмысленно делать. И я решил пойти прямо в театр.
Первый театр, куда я пошел, был театр Ленинского комсомола, в котором работал Георгий Александрович Товстоногов. Вот так судьба складывается! Я прождал его около служебного входа, он узнал, по всей вероятности, что какой-то молодой человек его домогается (таких, как я, наверное, было много) и удрал от меня через другой выход из театра.
Я рассердился, обиделся, ушел и думаю: больше я в этот театр не пойду. А в это время приехал театр им. Леси Украинки, в котором работал мой отец. Надо сказать, что отец был категорически против того, чтобы я шел в театр... И потому я потихоньку от него пришел к художественному руководителю, народному артисту СССР Константину Павловичу Хохлову и сказал: «Я хочу поступить в театр»...
<...> Атмосфера была необычайно симпатичная. Мы всегда справляли какие-то дни рождения, какие-то праздники, причем вместе и старики, и молодые, придумывали капустники, и над всем этим царил святой дух отношения к искусству и к театру.
Но ничего не может быть вечного, все меняется, начались неприятности, Константина Павловича Хохлова начали травить, обозначился главный конфликт — с директором театра (банальная история!). В 1954-м Хохлов вынужден был уехать из Киева, а я был его ярый поклонник, из его лагеря, и у меня самого возникли неприятности, конфликты с директором.
В 1955-м году Константин Павлович, который приехал в Ленинград, был назначен главным режиссером БДТ и пригласил нас с женой переехать сюда <...>. Честно должен сказать, что главным образом его интересовала Валентина, а я был, так сказать, пристяжной, что ли...
В БДТ началась своя отдельная история...
До прихода Г. А. Товстоногова ситуация в театре с блистательной труппой была жуткая. Здесь было множество худруков, которых сжирали одного за другим через год-полтора после назначения. К моменту, когда мы пришли в театр, Константина Павловича Хохлова тоже сжирали, и он умер через полгода после того,
как позвал нас в театр. А в театре, куда мы пришли, происходили дикие собрания, на которых выступали именно плохие артисты. Интригу вели те, кого Товстоногов вскоре убрал. Всех.
И тем не менее атмосфера была очень трудной, а к нам с женой отношение было явно негативное, поскольку нас пригласил Хохлов. И мы решили уходить из БДТ. Подыскивали театр, созванивались, списывались... И вдруг однажды раздается звонок:
— Кирилл Юрьевич?
— Да.
— Это Николай Павлович Акимов. <...>
[Акимов] говорит, что хотел бы пригласить меня в свой театр
на одну из главных ролей в комедии Шкваркина «Простая девушка». Сам Акимов величина, замечательный режиссер. Конечно, я согласился и написал заявление об уходе из БДТ.
И меня вызвал к себе Товстоногов, только что пришедший в театр. Он прочел мое заявление, посмотрел на меня сквозь свои толстые очки и сказал: «Понимаете, я никогда никого не удерживаю в своем театре. <...> Но в данном случае я хочу изменить своему правилу и предложить вам остаться на год в театре. Если через год вы мне напишете заявление, я обещаю вам не чинить никаких препятствий». <...> Товстоногов и Акимов очень уважительно относились друг к другу, ценили друг друга, но состязательность была все время и — яростная. После того, как я остался у Товстоногова, Акимов, наверное, года полтора со мной не разговаривал и не здоровался. И я думаю, что товстоноговское предложение остаться было связано именно с приглашением Акимова (сам он меня нигде не видел, я был для него абсолютно черной лошадкой). Вот так я остался в БДТ, и этот театр стал моим вторым домом. Навсегда.
Лавров К. Черновики книги // Петербургский театральный журнал. 2007. № 2 (48).