Когда я поступала в Институт кинематографии, то я программы поступления не знала. Я приехала в товарном вагоне, остановилась на вокзале и нашла институт. И только там, когда в 11 часов вечера подошла моя очередь, только там я сориентировалась, что оказывается, надо что-то читать наизусть. Я предложила монолог Фамусова. А меня подняли на смех. Я понимаю, что лечу в тартарары, прогораю синим светом. Почувствовала я, что надо мной закружилась погибель. И в этот момент будто кто-то мне нашептал: «Рассказывай про своих!». А я из сельской местности, с Кубани. И я как начала про них рассказывать, как я начала петь,
как я начала их копировать — и все в лежку! Вся приемная комиссия. И меня приняли с вот такими пятерками. Голодные мы были, как собаки. Общежитие на Лосиноостровской не отапливалось.
Около моей кровати лежал толстый слой снега. И потом ребята (Женька Аккуратов с операторского факультета) палочкой нарисовали ковер на этом снегу. Как-то он клеил на паспарту фотографии, а мы этот клей со Светкой Коноваловой съели. Он пришел: «Света, дай клейстер». А она бигуди раскручивает и говорит: «Мы его съели»… Это был голод не вчерашний, не позавчерашний, это такой запущенный голод. Нам давали талоны для приезжих. «Стахановские». Но ведь на них надо еще где-то денег взять. Тогда это называлось: «Картошка, мятая, обзж.» Обезжиренная. А если: «Картошка, мятая, с ж.», значит там всего-то капля и была. Но мы, конечно «обзж» ели. Но смех у нас был — с утра и до ночи. Весь наш курс обладал чувством юмора — до потери сознания.
И еще была любовь, любовь к основному предмету — мастерству киноактеров. ‹…›

На общеинститутском собрании меня выгоняли из ВГИКа за то,
что я сказала, что не люблю Карла Маркса… Причем, какая наглость: ведь и до сих пор я ни одной его строчки не прочитала и не знаю, в чем марксизм заключается. И тогда я этого не знала. Мне как-то в ухо влетело, что будет коммунизм, и у меня сразу же «счетная машинка», колхозная, в голове — раз! — и сработала. Как коммунизм? Тогда значит и искусства не будет… Я тогда просто представить себе не могла, что без гражданской позиции, без жизненной проблемы может быть искусство. ‹…› А Маркса я и сейчас не знаю. Может быть, это чести не делает. Тогда, зажав шпаргалочку в потном кулаке, что-то мы сдавали. И вдруг — выгоняют. Ведь сообразила же я в таком молодом возрасте: раз все будут равны, то значит и искусства не будет.

Вот такой я была, и таких было много. На таких людях держался кинематограф, который я считаю классическим. ‹…›

Я отрекаюсь от слова «оттепель». К моей профессии это не имеет никакого отношения. «Оттепель» влияла только на то, пропускали какие-то картины или не пропускали. Григория Наумовича по той картине, где я с ним работала, тоже вызывали без конца, требовали что-то убрать. Он сопротивлялся тихим голосом, но не убирал. ‹…›

Мне не хочется говорить о фильмах молодых режиссеров и актеров. Можно подумать, что я уже старая тетка, что я им завидую что ли… я даже фамилий не буду называть. Ведь фильмы их пусты. И может в том и наша трагедия, что мы были насыщены. Мы были прекрасно обдурены, но за счет этого мы были насыщены.

Мордюкова Н. «Такими мы были». Стенограмма творческой конференции «Кинематограф оттепели» // Кинематограф оттепели. М.: Материк, 1996.