Эсфирь Шуб… Если бы она была жива сегодня, ее прекрасные темные глаза глядели бы на мир с той же молодой пытливостью, с той же ласковой, но проницательной внимательностью, с какой они глядели почти сорок лет тому назад, когда я впервые встретился с нею.
Шуб умела не только видеть. Она или страстно любила, или страстно ненавидела то, что попадало в поле ее зрения.
Пристальность зрения и страстность чувств, отданных людям, которые строят новый мир, определили ее творческий путь.
Влюбленная в истинность происходящего, Шуб пришла к работе в документальном кино.
Новую жизнь человечества, жизнь людей, освобожденных Октябрем для величайших свершений, ей хотелось воспеть в образных кинопублицистических документах.
Но я убежден, если бы Шуб работала в художественной кинематографии, она и здесь оценивала бы происходящее высшей правдой партийности, которая так свойственна ее документальным работам.
Она была, наряду с Вертовым, зачинательницей большого советского документального кино.
Отдаленные годами, ее горячие споры с Вертовым сейчас меньше волнуют нас, чем гордое сознание всемирного значения сделанного этими мастерами.
И все же Шуб, великая искусница монтажа, первая и более последовательно, чем кто бы то ни было, подчинила монтаж смыслу — содержанию.
Монтаж в ее фильмах — это воистину способ мышления.
Отчетливой ясности, мысли подчиняла она все в своих работах.
Шуб была великой труженицей. Через ее руки прошли миллионы (буквально миллионы!) метров пленки.
Она была одновременно историком и летописцем нового.
Каждый из ее фильмов живет и сегодня. И каждый достоин подробного исследования историков. Без картин Шуб кинолетопись истории нашей революции и ее свершений была бы много беднее.
Но Шуб отдавала богатства своего сердца и своего ума не только искусству. Она была на редкость человеком «для других».
Каждый или почти каждый художник моего поколения может поведать об ее человеческой щедрости. ‹…›
Эсфирь Шуб была справедливым судьей и доброй помощницей. Я никогда не забуду, сколько часов провела она со мною, скрупулезно разбирая все ошибки моих первых картин.
А как она радовалась каждому успеху, каждой удаче своих товарищей по работе! Как она умела радоваться и как она умела печалиться печалью друга, когда ему приходилось трудно в жизни!
Уже почти недвижимая, сраженная тяжкой болезнью, она сжигала свое натруженное сердце чужими заботами.
Ее маленькая комната в одном из арбатских переулков всегда
была полна посетителей. К ней приходили совсем не для того,
чтобы подержать ее слабеющую день ото дня руку в своей руке.
Нет! С ней делились самыми сложными вопросами работы.
И никто не уходил от нее не одаренным ее мудростью.
Эсфири Шуб нет с нами уже несколько лет, а мы помним ее, как живую. Она круто «замешана» во все наши сегодняшние дела.
Такой живой участью может похвастаться далеко не всякий даже из ныне живущих художников.
Вспоминать об Эсфири Шуб сегодня — это значит так же любить всю новь нашей жизни и так же ненавидеть все, что мешает этой нови, как умела любить и ненавидеть она.
Арнштам Л. Она любила, она ненавидела // Советский экран. 1964. № 6.