Маяковский называл свои очерки о Париже «Записками людогуся». Людогусь — это сам Владимир Владимирович, вытягивающий шею, чтобы видать далекое.

За шутливым названием «людогусь» лежит уверенность в себе.
Вот что писал Маяковский:

«Вы знаете, что за птица людогусь? Людогусь — существо с тысячеверстной шеей: ему виднее!

У людогуся громадное достоинство: „возвышенная“ шея.
Видит дальше всех. Видит только главное. Точно устанавливает отношения больших».

Людогусь любил вещи Эсфири Ильинишны Шуб.

В ЛЕФ было много шуму и лязгу, не всегда строительного.
ЛЕФ доходил до отрицания искусства, до противопоставления монтажа творчеству в пользу монтажа. Но в этом шуме была своя логика, которую можно понять. Это не металл, но иногда это руда.

Кино записывает движения. При помощи кино можно записать драму, спору, можно создавать драму и оперу так, чтобы они лучше всего записывались кино. Можно создать даже киноискусство и высокое киноискусство. Но кроме того кино — это память.

Вы представляете себе, как нам было бы интересно видеть в кино Пушкина, как ходит Александр Сергеевич по улицам, и не думать о том, что как хорошо сыграл актер Пушкина, и не смотреть, как два актера сыграли по-разному, а посмотреть самого. Это невозможно.

Но вполне возможно было бы нам в кино много видеть Горького, Блока, Маяковского.

Лев Николаевич Толстой заснят в кино разнообразно. Существует хроника. Хроника страдает злободневностью. Плохо, что мы хронику не снимаем для будущего.

ЛЕФ говорил о том, как интереснее в кино смотреть старые моды, как интересно смотреть события, развязки которых известны нам и неизвестны людям, ходящим по экрану. Это знание будущего, знание развязок создает исторический сюжет хроники.
Эсфирь Шуб работала на 3-й фабрике, около Брянского вокзала.

Она монтировала картины Тарича, Рошаля и многих других.

Возникла мысль снять картину «Февраль», снять картину «Падение династии Романовых». «Романовых» снимали много. Картина получилась исключительно интересная.

Эсфирь Шуб сделала картину о Льве Толстом.

Эту картину попортили консультанты, суетясь со своими объяснениями. Но смотришь ее с волнением.

Когда архитектор создает архитектурное произведение, он пользуется до него созданными карнизами, капителями, рустовкой.

Человеческая работа вообще пользуется трудом всего человечества. Художественный труд Обладает общностью.

Труд Эсфири Шуб обладает большим количеством признаков самостоятельного труда художника, чем труд архитектора.

Ее исторические детали, из которых собирается лента, каждый раз более разнообразны, каждый раз однократны, в противоположность архитектурной работе.

Такие ленты, как «Падение династии Романовых», как «Испания», как лента о комсомоле — шефе электрификации, ближе всего подходят к работе художника-историка.

Из огромного количества материала — материала, обозримого только с огромным напряжением зрения, отбираются эпизоды, один эпизод осмысливается другим.

Вещь получает глубину и дальность, ее видишь в перспективе.

Зритель сам становится людогусем, видит общее, видит ход истории, смотря на то, как обучают военному шагу первых наших красноармейцев. ‹…›

Мы снимаем мало, мы не снимаем для будущего. Человечество нас будет упрекать за то, что мы не засняли переход от предистории к истории. Обрезки нашей хроники будут драгоценны.

Будут любить и наши парады, слаженные, красивые, но будут искать, как ходил советский человек, как шел рядом с ним ребенок, как вырастал этот ребенок, менялись улицы и правила движения по улицам.

Эсфири Ильинишне Шуб трудно помогать людям вытягивать свою шею.

А хроника, как вино: чем старее, тем сильнее.

Труд Эсфири Ильинишны был почти одинок. Ей работать трудно. Она работает и растет вместе с художественной кинематографией.

Шкловский В. Эсфирь Шуб // Искусство кино. 1940. № 1.