Во второй картине Алова и Наумова «Павел Корчагин» появился образ подлинного героя. В исполнении артиста В. Ланового Павел Корчагин был именно таким, каким мы его себе представляли. Чистый и мужественный, сосредоточенный и пылкий, даже возвышенный, но без тени слащавой иконописности и риторической парадности. ‹…›
Отлично начата картина. На подушке неподвижное лицо Корчагина, одухотворенное и благородное. Глаза открыты, устремлены вдаль. Голос диктора сообщает «анкетные» данные о герое. Фамилия, имя, год рождения, год вступления в комсомол, номер членского билета. «Вследствие тяжелого ранения на фронте гражданской войны в 1927 году был разбит параличом. Написал книгу воспоминаний о великих боях. Единственный экземпляр рукописи почтой был…
И фраза диктора заканчивается голосом Павла:
— Утерян, потеряли.
Мать входит в комнату, пытается успокоить Павла:
— Вторые сутки не ешь, не пьешь… Найдут твою тетрадь.
— Хорошо, мама, я поем… вы идите, отдыхайте.
И звучит (внутренний монолог Павла, проходящий затем лейтмотивом по фильму; лейтмотив борьбы и воли:
«Такие-то дела, братишка. Выходит, жизнь снова стукнула тебя по зубам… Но разве ты не привык получать удары?»
Павел медленно нащупывает наушники, висящие на стенке. Мы убеждаемся, что он слеп.
Пожалуй, следует пожалеть, что в рассказе о Павле Корчагине-подростке выпали сцены тяжелого труда кухонного мальчика в станционном буфете. Вероятно, черты заурядного быта резче выявили бы (по контрасту), что Павел был и такой же, как его сверстники, хлопцы из бедноты, и не такой — особо требовательный к себе, свято преданный революции.
Режиссерам удалось очень верно воплотить характерную черту юного революционного поколения того времени — его чистоту и ригоризм. Революции должно быть отдано все. У порога растущего и овладевающего сердцем чувства любви не раз вставал вопрос: а не помешает ли «личное» полной отдаче себя делу революции? В фильме «Тревожная молодость» тоже был этот мотив. Галя Кушнир при прощании упрекает Ваську Манчжуру: «Откуда у тебя мещанские вздохи?» Эпизод окрашен юмором и кончается тем, что Васька Манчжура (очевидно, к удовольствию Гали) обхватывает ее и целует.
В «Павле Корчагине» на той же теме отпечаток драмы, даже трагичности. Слишком велик идейно-нравственный максимализм Павла Корчагина. Так неуступчив он — даже в самом малом — в своем понимании долга перед революцией.
1921 год — год страшной трагедии голода. На вокзале встречается Павел с Ритой. Везут подводы с трупами. Павел бросается к любимой девушке. Рита отстраняется: «Не надо! Будет время, Павлуша! Хорошее будет время! А сейчас не надо».
В следующих встречах Рита тянется к Павлу, она ждет поворота, какого-то шага с его стороны. Но Павел мучительно замкнулся, внутренне сжался. Может быть, из-за того, что, навестив Риту, он застал в ее комнате мужчину, назвавшего себя фамилией Риты (это был ее брат)? Нет, причина не в этом. Павел подозревал, что произошло недоразумение, оно легко могло быть рассеяно. Причина глубже. Через несколько лет, при встрече Павла на съезде комсомола с уже замужней Ритой, он ей говорит: «Может быть, это смешно, но мне тогда казалось, что революционер не имеет права на любовь». Звучит это и во внутренних монологах Павла. — «Рита, Рита, дорогая моя, — говорит властный голос любви, — вот я уезжаю по приказу партии. Но всегда, где бы я ни был, всегда буду ждать тебя». И в то же время: «Разве время теперь горевать о любви? Не хватает, значит, мужества ударить кулаком по сердцу. Ну, скажем себе: ты больше не увидишь ее никогда».
Павел Корчагин — крупный, героический характер, с чертами рахметовского аскетизма. В воплощении такого характера трудно удержаться от педалирования. Образ нисколько не становится крупнее, но — увы! — отрывается от грешной земли и превращается в монумент. Большая заслуга Алова и Наумова, что, окруженный в фильме ореолом возвышенности, Павел Корчагин остался земным и живым.
Характерны в этом смысле драматические финальные сцены, когда на Корчагина надвигается слепота. Режиссеры избегли навязчивого нагнетания. В больнице профессор показывает Павлу картину. «Посмотрите, в каком золотистом тоне написаны эти деревья, — проверяет его профессор. — Да, красиво! — односложно отвечает Павел. — А облака? — Облака? Да, да, вижу, только плохо, как в тумане».
Павел выходит на больничный балкон. Свет, простор, огромное воздушное пространство… И тут Павел слышит слова профессора о предстоящей ему слепоте. Он обречен. Роковой исход неизбежен. Вновь вступает внутренний монолог, который в этом фильме не только уместен, но и художественно необходим. Павел Корчагин — страстная, все время испытывающая и проверяющая себя натура. Нравственный отчет перед самим собой, напряженный выбор поступков, строгай суд над собой — постоянная душевная потребность этого характера. Внутренняя «температура» его сродни «Исповеди» Руссо, «Былому и думам» Герцена, толстовским дневникам.
Павел Корчагин выносит два приговора. Первый — утешителен: «Выходит, братишка, не так уж плохо ты прожил жизнь. Не проспал горячих деньков. Нашел свое место в железной схватке за власть. И на багряном знамени революции есть несколько капель и твоей крови». Второй страшен: нет надежды возвратиться в строй.
Так что же? «Просто есть, пить, дышать или вывести в расход предавшее тело?» Павел принимает второе решение.
Оно продиктовано не отчаянием, а тем же властным критерием жизни, полной и горячей, отдающей свои силы революции.
Дело происходит в поезде. Револьвер у виска. Но тут поезд останавливается у станции Боярка, как раз там, где протекла почти половина фильма, там, где Павел с товарищами слякотной и голодной зимой 1921 года в героическом напряжении строил узкоколейку.
Нужно воздать должное превосходному драматическому ходу сценариста К. Исаева. Вот пакгауз, где вповалку лежали изголодавшиеся, измученные комсомольцы-строители.
И тут Павка произносит облетевшие весь мир слова о жизни —
самом дорогом у человека, о жизни, которая дается один раз. «И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». Револьвер, который был приставлен к виску, отброшен. «Бороться, бороться до конца. А теперь смотри, насмотрись, Павка, бороться предстоит в темноте».
Поставлены и сыграны эти полные драматизма сцены просто,
строго и волнующе.
Но если режиссеры нигде не впали в грех педалирования в показе «характера», то в показе «обстоятельств» они — увы! —согрешили в полной мере. И это обернулось крупнейшим недостатком талантливого и впечатляющего фильма.
Комсомольцы, среди которых был Павел Корчагин, героически работали, недоедая, недосыпая, невзирая на дождь, снег, слякоть, сырость. Когда комсомольцы ходят на станцию под проливным дождем — это сильно и выразительно. Когда комсомольцы без устали копают и дробят землю под дождем и снегом — это сильно и выразительно. Но дождь повторяется трижды, четырежды, шесть, семь раз. Когда он перестает, то сменяется только снегом, засыпающим работающих людей. Возвращающиеся с работы комсомольцы изображены унылой шеренгой, я чуть было не сказал — «каторжников». Не слышно шутки в комсомольской «братве». И картина перестает быть сильной и выразительной.
Она становится напряженной и недостоверной. Труд приобретает мрачно-исступленный колорит, а героизм превращается в безотрадную жертвенность.
Пишущий эти строки принадлежит к поколению комсомольцев, изображенных в картине. Могу засвидетельствовать, что, несмотря на терзавший молодые желудки голод, на житье в холоде, в лишениях, поколение было веселым и шумным, всегда склонным посмеяться от всей души. Песни и шутки были постоянным спутником «комсомолии».
Пусть читатель не подумает, что я призываю к «бодрячеству». Комсомольское поколение было веселым, но не беззаботным. Жалобы и горечь тоже были на устах. Трудности переживались не легко, но без внутренней натуги. Спасал огромный запас жизнерадостности, горевший факелом в юных сердцах. Источником ее была неискоренимая пылающая вера в светлый завтрашний день, радость обретенной истины и ощущение полноты жизни и деяния.
Нагнетанием мрака Алов и Наумов погрешили и против художественной, и против исторической правды. Это ничем не оправданный порок картины.
Добин Е. От эпопеи к эпизоду // Молодые режиссеры советского кино. Л.; М.: Искусство, 1962.