Режиссерам фильма «Скверный анекдот»
тт. Алову А. А. и Наумову В. Н.
от Председателя Госкино СССР Романова А. В.

Уважаемые Александр Александрович и Владимир Наумович!

Получил Ваше письмо, в котором Вы «доводите до моего сведения» Ваш разлад с руководством студии.

Я не видел фильм «Скверный анекдот» в новой редакции и не знаю, в чем состоят замечания руководства студии. Согласитесь, что выступать в качестве арбитра в таких условиях для меня было бы по меньшей мере преждевременно. Но между строчками Вашего письма я почувствовал обиду, а обида не лучший советчик, особенно в творческих вопросах. И я хочу воспользоваться этим письмом прежде всего для того, чтобы убедить Вас в необходимости отбросить то, что продиктовано обидой, и еще раз все посмотреть и взвесить.

Давно и много раз говорилось о том, что киноискусство наше достояние всего общества, что в нем одинаково недопустимы ни административные, ни субъективные авторские решения. Конечно, можно расценить как «беспринципность» осуществление «нескончаемых» поправок, но нужно, видимо, отдавать себе отчет и в том, что поправки — это не прихоть тех, кто на них настаивает, что можно было бы обойтись и без поправок, если бы авторы пришли уже в первом варианте к правильному решению.

Что меня особо обеспокоило в Вашем фильме?

Я уже говорил при первой встрече с Вами, что в фильме Вашем я не нахожу Достоевского. Титры на фоне масок, скотские морды вместо человеческих лиц, пьяный бред вместо русской речи, плюс к этому ямщики во дворе, вся сцена с ночным горшком, наконец, муха на ладони — какой же это Достоевский? Это даже не Алов и Наумов, потому что все это пришло со стороны, главным образом из итальянских и шведских лент, и совершенно противопоказано нашему советскому искусству.

Но не только поэтому я не нахожу Достоевского в фильме «Скверный анекдот». Я убежден глубочайше, что сочувствие к простым, социально обездоленным людям, которого нет в Вашем фильме, у Достоевского всегда было глубоким и страстным. Даже его беспощадные «Записки из Мертвого дома» пронизаны этим сочувствием.

Конечно же, творчество Достоевского противоречиво, его политические проповеди, его мысли о христианском смирении и всепрощении глубоко чужды нашему мировоззрению. Но разве вправе мы забывать о том, что Достоевский едва ли не первым в русской литературе сказал о духовном богатстве, о человеческом достоинстве «маленького человека», о том, говоря словами Белинского, «как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной человеческой натуре».

В письмах вроде бы и неудобно прибегать к цитатам, но мне подумалось, что, может быть, в данном случае это следует сделать, потому что все, буквально все у Достоевского, даже там, где он утверждает, что пороки человека извечны, все восстает против глубоко фальшивого и унизительного утверждения, что человек — это всего лишь сладострастное насекомое. Правда, людей низких, бессердечных, опустошенных Достоевский иной раз и уподобляет насекомым, но только для того, чтобы уничтожить их словом, раскрыть весь их подлый облик и, наконец, просто убрать из жизни. Но никогда среди этих людей нет тех, кто в рассказе «Скверный анекдот» главное действующее лицо: бедные чиновники, разночинцы, студенты, семинаристы. Весь удар в этом произведении направлен против фальши и лицемерия власть имущих, против лживого буржуазного либерализма. А в фильме вроде все наоборот.

Конечно же, реакционные, антинародные тенденции, проявившиеся во многих произведениях Достоевского, в какой-то мере дают о себе знать и в «Скверном анекдоте». Смешно было бы отрицать это. Но разве именно эти тенденции уже не считаем мы социально вредными, чтобы вдруг перейти к их воплощению в кинематографе? Разве уже снят вопрос о борьбе с реакционными сторонами творчества Достоевского? Разве преданы забвению гневные слова В. И. Ленина об «архискверном подражании архискверному Достоевскому»?

Все дело в том, что произведения, в которых коллекционируются уродства и нет ни лучика света, даже если это и XIX век, порождают в нашем сознании недоверие к человеку, подавляют нашу волю, лишают перспективы. Между тем у Достоевского не только карикатуры, но и живые картины действительности, так вправе ли мы взять первое и почему-то забыть о втором — о той беспощадной критике русской буржуазии, которая проходит через все творчество великого писателя, отказаться от наиболее важного и ценного в его творчестве.

Уважаемые Александр Александрович и Владимир Наумович! Я продиктовал это письмо в надежде, что оно поможет Вам в отношениях с руководством студии снять тот налет обиды, который я почувствовал в Вашем письме. Право же, как Вы пишете, «ультиматум не лучший инструмент для управления творческим процессом». Не надо прибегать к ультиматумам.
Не надо обвинять людей в том, чего у них, как мне кажется, и в мыслях-то нет.

Если у Вас возникнет желание поговорить со мной или, может быть, показать мне Ваш фильм в новой редакции, я всегда готов с Вами встретиться.

С глубоким уважением А. Романов
11 мая 1966 г.
Москва

 

Председателю комитета по кинематографии
тов. Романову А. В.
от режиссеров фильма «Скверный анекдот»
Алова и Наумова

Уважаемый Алексей Владимирович!

Прежде всего спасибо за доброжелательный тон Вашего письма. Спасибо и за то, что Вы уделили в нем достаточно внимания не только практической стороне дела, но и некоторым проблемам творчества Достоевского. Это вселяет уверенность, что Вы обеспокоены поисками истины больше, чем желанием оставить за собой последнее слово.

Разрешите, в таком случае, и нам поделиться своими соображениями. Как нам кажется, Ваши претензии делятся на общие, касающиеся всего фильма, и частные, связанные с отдельными эпизодами. Начнем с общих, составляющих, разумеется, самую суть разногласий. Вы пишете: «Я убежден глубочайше, что сочувствие к простым, социально обездоленным людям, которого нет в Вашем фильме, у Достоевского всегда было глубоким и страстным». Не будем говорить о Достоевском вообще. Речь идет о «Скверном анекдоте». И тут Вы правы. Сочувствия к простому человеку, на котором Вы настаиваете, в нашем фильме нет. Но его нет и в рассказе Достоевского. Чтобы убедиться в этом, обратимся к фактам рассказа.

Вот, что пишет Достоевский о своем герое:

«Взгляд крайне несимпатичный, даже возбуждающий отвращение». «Про него ходила молва, что у него под воротником вицмундира гнездами заводятся клопы». «В глазах его было что-то холодное, затаенное, даже что-то себе на уме, особенно злокачественное» и т. д.

Совершенно очевидно, что здесь нет авторского сочувствия. Тем более «глубокого и страстного». И это естественно. Ведь «Скверный анекдот» — произведение прежде всего сатирическое. Не сочувствие, а ненависть испытывает здесь Достоевский к своим персонажам, хотя они и «маленькие» и «простые». Не всякого «маленького» надо жалеть. «Маленькие», как и «большие», тоже бывают разными. Пселдонимов, конечно, «простой» и «маленький», но и «страшненький». Вообще тема «страшненького» человека мощно прорезает все творчество Достоевского. «Недочеловеки, — называет он их, — пробные недоделанные существа, созданные в насмешку». Именно об этих «маленьких людях», а точнее, об этих сторонах человеческой природы, персонифицированных в образы, идет речь.

И эта нелюбовь (а не любовь), несочувствие (а не сочувствие) к «недочеловеку» основаны на любви к человеку и народу. Беспощадная критика пороков, порожденных социальными условиями жизни, вот пафос рассказа.

Пселдонимовщина, как общественное явление, имеет все те признаки (душевное холуйство, невежество, рабство, инструктивность мышления), которые являются питательной
средой для вызревания фанатизма и фашизма.

Человечество достаточно уже поплатилось за одно лишь снисхождение к пселдонимовым.

Вот какой «простой, маленький» человек есть в рассказе Достоевского. О каком же сочувствии к нему может идти речь?!

Далее Вы пишете:

«…Разве вправе мы забыть о том, что Достоевский едва ли не первым в русской литературе сказал о духовном богатстве, о человеческом достоинстве «маленького человека».

Разумеется, об этом забывать не следует. Но ведь спор идет о «Скверном анекдоте», а не о Достоевском вообще. По поводу многообразного творчества Достоевского с нами спорить просто невозможно, хотя бы потому, что мы о нем не высказывались.

Итак, сначала о «человеческом достоинстве». Давайте попробуем рассмотреть это применительно к «Скверному анекдоту» и обратимся к обстоятельствам именно этого рассказа.

Вот, например, характеристики Пселдонимова:

«Он продвигался вперед, согнувшись и смотря на неожиданного гостя совершенно с таким же точно видом, с каким собака смотрит на своего хозяина, зовущего ее, чтоб дать ей пинка». «Он слушал и смотрел, как лакей, стоящий с шубой в руках и ожидающий окончания прощального разговора своих господ» и т. д.

О каком же человеческом достоинстве здесь может идти речь?

А вот как сам Достоевский описывает духовное богатство «маленького человека»:

«Пселдонимов стоял, как столб»…

«Стоял, выпуча глаза, как на смотру»…

«Пселдонимова скрючило»… и т. д.

Как же могло случиться, что величайший психолог, гений, способный разложить на атомы человеческое сознание, не нашел ни слова для исследования состояния, мыслей, душевных переживаний Пселдонимова?

Все это объясняется тем, что не духовное богатство, а духовную бедность хотел подчеркнуть Достоевский, употребляя прием внешних гротесково-сатирических характеристик.

Может быть, Е. Д. Сурков, если ему дать соответствующее поручение, и под словами «стоял, выпуча глаза, как на смотру» сумел бы отыскать духовное богатство. Но, к счастью, сам Достоевский недвусмысленно высказался по этому поводу: «Не знаю положительно: мыслил ли он (Пселдонимов), созидал ли планы и системы, мечтал ли о чем-нибудь? Но взамен того в нем вырабатывалась какая-то инстинктивная, кряжевая, бессознательная решимость… В нем было упорство муравьиное».

Заметьте: взамен мысли — бессознательная решимость и упорство муравьиное. Что может быть яснее и очевиднее? О каком же духовном богатстве может идти речь? С каких пор отсутствие способности мыслить стало считаться духовным богатством?

Но, может быть, Пселдонимов одинок? Может быть, иные персонажи отличаются духовным богатством или человеческим достоинством? Посмотрим. Вот характеристики отдельных персонажей рассказа. Их можно было бы привести бесчисленное множество, но ограничимся двумя:

1. «Она хоть и ходила когда-то в какую-то немецкую „шуле“, но из нее ничего, кроме азов, не вынесла… Подруг у нее никогда не бывало, ума тоже… Особенно она любила щипаться и раздавать колотушки детям» (О невесте).

2. «Это был очень странный самодур. Большей частью он проводил время, сидя на креслах, лишившись употребления ног от какой-то болезни, что не мешало ему, однако ж, пить водку. По целым дням он пил и ругался. Человек он был злой; ему надобно было непременно кого-нибудь и беспрерывно мучить. Для этого он держал при себе несколько дальних родственниц… Он ссорил их между собой, изобретал и заводил между ними сплетни и раздоры и потом хохотал и радовался, видя, как все они чуть не дерутся между собой» (О Млекопитаеве).

Вот уж поистине человеческие качества, которым можно придумать любое название, кроме «духовного богатства» и «человеческого достоинства».

Как видите, уважаемый Алексей Владимирович, наши доказательства основаны только на очевидных фактах рассказа Достоевского «Скверный анекдот».

Что же касается ситуации, возникшей вокруг фильма, скорее можно говорить о субъективном восприятии фильма, чем о «субъективных творческих решениях».

Теперь несколько слов о генерале. Вы пишете: «…весь удар в этом произведении направлен против фальши и лицемерия власть имущих, против лживого буржуазного либерализма. А в фильме вроде все наоборот». Что касается рассказа, это, конечно, правда. Но не вся правда. Удар в этом произведении направлен, кроме того, также и против душевного холуйства, подобострастия и рабства. В том-то и сила рассказа, его историческая глубина и сложность. Генерал Пралинский и Пселдонимов как бы две стороны одного сложного социального явления. И рассматривать эти персонажи можно лишь в совокупности их образных, нравственных и социальных связей. Они две стороны медали.

Если же произвольно отсечь одну из этих сторон, то, как нам кажется, сразу же можно впасть в ошибку, рассматривая смысл рассказа упрощенно и однозначно. Но даже если принять это Ваше упрощенное прочтение, если считать, что весь удар в рассказе направлен целиком и исключительно против либерализма, то и в этом случае мы никак не можем согласиться с Вашим утверждением: «А в фильме вроде все наоборот». Откуда такой странный вывод? Единственное, что нас немного успокаивает, так это словечко «вроде», которое выражает некоторую неуверенность этого Вашего тезиса. Иначе можно было бы подумать, что Вы считаете, будто фильм за лицемерие и фальшь власть имущих, за лживый буржуазный либерализм и что генерал Пралинский — положительный персонаж.

Неужели есть хоть капля сомнения в том, что фильм от начала до конца бичует этот самый буржуазный либерализм? Неужели оставляет сомнение отношение авторов к генералу как к отрицательному персонажу? Достаточно перечислить те злые беспощадные ситуации, в которые он попадает, достаточно вспомнить те сатирические краски, которыми актер Евстигнеев наделяет своего героя, или уничтожающие характеристики Достоевского, которые приводятся весьма широко в дикторском тексте, чтобы понять, с какой ненавистью относимся мы все, авторы фильма, к этому персонажу, а следовательно, и к идее буржуазного либерализма, носителем которой он является. (Кстати сказать, эпизод «Генерал на горшке», против которого Вы протестуете, есть один из центральных в цепи эпизодов, дискредитирующих генерала.)

Уважаемый Алексей Владимирович, на одном пункте Вашего письма нам хотелось бы остановиться особо. Вы приводите слова В. И. Ленина об «архискверном подражании архискверному Достоевскому». Это действительно очень суровые слова в адрес великого русского писателя.

Но, апеллируя к этой цитате, надо быть, как нам кажется, особенно осторожным и внимательным. Не следует забывать прежде всего, что взяты они из частного письма. Это важный оттенок. Есть и другой пример, показывающий отношение В. И. Ленина к Достоевскому, пример уже из области государственной. Как известно, Владимир Ильич настаивал на том, что в ряду крупнейших деятелей русской культуры должен быть поставлен памятник и Ф. Достоевскому. Думается, В. И. Ленин в этом случае ратовал не за «архискверного» Достоевского.

Значит, вряд ли стоит придавать этой цитате всеобщее значение. Владимир Ильич с не меньшей силой обрушивался и на «каратаевщину», но это вовсе не значит, что он был против Л. Толстого.

Следовательно, говоря об «архискверном Достоевском», В. И. Ленин имел в виду определенные стороны творчества писателя. И нам прежде всего следует понять, какие это стороны, по поводу чего сказаны эти слова, чем вызвана их резкость.

Письмо, из которого взята эта цитата, написано в 1914 году, адресовано Инессе Арманд и посвящено критике романа Винниченко «Заветы отцов». Роман этот, как известно, изобилует эротикой. Это подчеркивает и сам В. И. Ленин.

Вот как он характеризует сочинение Винниченко: «Соединить вместе побольше всяких „ужасов“, собрать воедино и „порок“, и „сифилис“, и романтическое злодейство с вымогательством денег за тайну (и с превращением сестры обираемого субъекта в любовницу), и суд над доктором! Все это с истерикой, с вывертами, с претензиями на «свою» теорию организации проституток».

Как видите, «коллекционирование уродства» и «ужасы» Винниченко связаны с сексуальными мотивами. И нам думается, что Владимир Ильич в этом случае, говоря об «архискверном подражании архискверному Достоевскому», имел в виду определенные болезненно-сексуальные мотивы в творчестве Достоевского, связанные с проституцией, изнасилованием малолетних, убийством (Свидригайлов, исповедь Ставрогина и др.) Вряд ли эта цитата имеет отношение к «Скверному анекдоту». Это, скорее, касается отдельных сцен в «Преступлении и наказании», «Бесах» или «Братьях Карамазовых».

Еще одно Ваше замечание: в фильме «скотские морды вместо человеческих лиц». Должны между прочим заметить, что иной раз критический лексикон не уступает в резкости тем сатирическим образам, против которых он направлен. Впрочем, дело не в этом. В нашей дискуссии важно все время помнить, что в данном случае мы имеем дело с жанром сатиры.

Что же тогда сказать о сатирических героях Салтыкова-Щедрина или Гоголя? (Кстати, точно такие же претензии предъявлялись критикой и к Гоголю. Вспомните: «свиные хари, вместо человеческих лиц», или «человеческое достоинство, которое он (Гоголь) отнял у человека», или «преступная клевета на человеческую природу».
И, наконец: «Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь, и мертвые души только увидал он в ней».)

А как же тогда быть с «Клопом» Маяковского? Ведь то, что Вы называете «скотскими мордами», — крайняя обостренность, гротескность образов, все это у Маяковского куда сильнее, чем в «Скверном анекдоте», да к тому же пьеса посвящена нашей действительности. Такова природа сатирического жанра, и с этим ничего не поделаешь.

Но вот перед следующим Вашим замечанием мы просто растерялись. «Пьяный бред вместо русской речи», — пишете Вы. Уважаемый Алексей Владимирович, вынуждены напомнить, что диалоги в фильме «Скверный анекдот» написаны великим русским писателем Достоевским. Не будем утруждать Вас цитатами, но поверьте, что в этом случае мы имеем дело с великолепным, подлинным русским языком, а не с пьяным бредом. Конечно, диалоги и монологи этого рассказа характеризуют главным образом отрицательные персонажи, что, однако, ни в коей мере не снижает их художественной ценности. Согласитесь, что было бы по меньшей мере странным судить о качестве диалога на том основании, какой персонаж их произносит, отрицательный или положительный. Что же касается того, что гости пьяны, то они действительно пьяны, и с этим ничего не поделаешь — так написал Достоевский.

Теперь о некоторых конкретных замечаниях, высказанных в Вашем письме.

По поводу сцены «Генерал на горшке». Никаких аргументов против этой сцены Вы не приводите, кроме одного. «Какой же это Достоевский?» — лаконично спрашиваете Вы. Позвольте и нам ответить столь же лаконично: тот самый, великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский. И эта сцена, которая наряду с другими, как Вы утверждаете, пришла к нам из итальянских и шведских лент, написана именно его рукой еще в 1862 году, когда не только итальянского и шведского, но и вообще никакого кинематографа не было и в помине.

И, наконец, о сцене «Похороны мухи». Здесь Вы подробно развиваете точку зрения, высказанную Е. Д. Сурковым на обсуждении в президиуме Союза кинематографистов. «Буквально все у Достоевского, даже там, где он утверждает, что пороки человека извечны, все восстает против глубоко фальшивого и унизительного утверждения, что человек — это всего лишь сладострастное насекомое».

Из этой Вашей фразы можно сделать вывод, что это «унизительное утверждение» якобы есть в нашем фильме. Но такого утверждения там нет. Впервые этот тезис выдвинул Е. Д. Сурков на заседании президиум нашего Союза. Нам кажется, что эта его позиция была следствием примитивного, упрощенного подхода и неспособности воспринять художественный образ как нечто сложное и многогранное.

Если следовать этой логике, можно вырвать, например, из «Чапаева», эпизод, где Василий Иванович замахивается табуреткой на Фурманова, и сделать на этом основании вывод, что смысл фильма в том, что Чапаев выступает против партии, коль скоро он поднял руку на ее представителя. Как видите, такого рода подмена может привести к далеко идущим выводам.

Но вернемся в XIX век.

Во-первых, эпизод с мухой вовсе не есть выражение смысла фильма. Этот смысл складывается из совокупности эпизодов. Мало того, эпизод этот даже не реально текущее действие, а всего лишь мираж, бред Пселдонимова. Нельзя же вырывать из контекста один эпизод, придавать ему всеобщее значение, видеть в нем весь смысл фильма.

Во-вторых, и это главное, если даже встать на Вашу позицию и, оторвав эпизод от фильма, придать ему столь всеобщее произвольное значение, то и тут невозможно прийти к выводу, что человек сладострастное насекомое. Прежде всего не человек, а Пселдонимов. А это разница. Надеемся, Вы согласитесь, что отрицательный персонаж (да еще в сатире) не может служить примером идеального человека. Как же можно понятие «Пселдонимов» подменять понятием «Человек», да еще на этой подмене строить концепции обвинения фильма. По этому принципу легко придать фильму любой смысл по воле критика. Как любил повторять Л. Толстой: «Книги имеют свои судьбы в зависимости от головы читателя».

Таковы некоторые наши соображения по вопросам, которые были подняты в Вашем письме. Расхождение взглядов, как нам кажется, определилось достаточно отчетливо, совершенно очевиден принципиально различный подход к рассказу Ф. М. Достоевского. Мы с Вами прочли его как бы разными глазами. Однако, нам думается, в этом нет ничего неожиданного. Скорее, это естественно. Ведь даже специалисты по творчеству Ф. М. Достоевского зачастую не могут прийти к единству в оценке того или иного аспекта мировоззрения или творческого метода великого писателя.
Мировая литература, пожалуй, не знает более противоречивого художника. И даже посмертная судьба его полна невероятных превратностей и фантастических превращений. За короткий исторический отрезок времени покойный классик умудрился, например, из воинствующего мракобеса превратиться в не менее воинствующего гуманиста. Все бывает. Вносит свои поправки время, идет спор, идет исследование. И наличие различных мнений, по нашему разумению, куда плодотворнее, чем некая единая, опущенная сверху, непререкаемая, как инструкция, точка зрения.

Иными словами, мы за обсуждение творческих вопросов, за споры, за полемику.

Разумеется, мы призываем к дискуссиям такого рода, когда ее участники одинаково равны перед истиной. Ведь нельзя же считать пригодным для нас пример полемики, что вели между собой волк и серенький козлик, который до этого, как известно, преспокойно жил у бабушки. Надо думать, будучи проглоченным, он усомнился в целесообразности участия в «творческом споре» с таким опытным «полемистом», каким показал себя волк.

К сожалению, эта шутка имеет прямое отношение к реальной действительности. В полемике по «Скверному анекдоту» позиция одной стороны свелась в конечном счете к тому, что фильм студией просто не был принят, хотя в свое время она его уже приняла. Позиция же другой стороны, неоднократно высказывавшаяся на многочисленных обсуждениях, во внимание не принимается. Хороша дискуссия! А ведь среди обсуждавших фильм было немало людей достаточно авторитетных деятелей кино и литераторов, критиков и литературоведов. И все они, включая даже самого крайнего оппонента фильма Е. Д. Суркова, не усматривали в нем ничего такого, что мешало бы его выходу на экран.

Да, мы за полемику. Но одного мы не можем себе уяснить: почему в ней не может участвовать зритель? Почему нам можно, а ему, бедняге, нельзя? Стоит ли оберегать его, зрителя, от возможности размышлять, спорить, с чем-то соглашаться, что-то не принимать?

Уважаемый Алексей Владимирович, мы со всей серьезностью отнеслись к Вашим рекомендациям по первому варианту фильма. В новой редакции мы сделали все, что Вам обещали. Мы будем признательны Вам, если Вы посмотрите фильм и вопрос о его судьбе будет наконец решен.

С уважением
А. Алов, В. Наумов

 

Цит по: Переписка Алова и Наумова с А. В. Романовым // Александр Алов. Владимир Наумов. Статьи. Свидетельства. Высказывания. М.: Искусство, 1989.