На одной лестничной площадке с нами оказался одинокий Борис Барнет и Марк Донской с женой Ириной Борисовной и толстым, неповоротливым кроликом по кличке Хаим.
По утрам мы обычно заглядывали к Барнету, который угощал нас чаем. Чай — это его страсть. Он готовил его с самозабвением, добиваясь необыкновенного вкуса, цвета, запаха, добавляя туда только одному ему известные травки, которые он неведомо где доставал. Но, как говорится, одним чаем сыт не будешь, и мы перебирались в квартиру напротив к семейному Донскому. Обычно между Донским и нами происходил такой диалог:
Донской (осторожно): Мальчики, хотите позавтракать?
Алов (скромно, фальшиво): Мы уже завтракали.
Донской (радостно): Тогда, может быть, закурите?
Алов (с достоинством): Мы натощак не курим.
Донской (со вздохом): Ясно. (Кричит.) Ира, зарежь им на завтрак Хаима. (Смеется.)
Хаим, сидящий напротив нас на мягком кресле, в упор смотрит на Донского печальными красными глазами пьяницы, вздыхает.
— Шучу… — успокаивает его Донской и снова кричит. — Ира! Зажарь им яичницу из одного яйца.
Через некоторое время появляется огромная сковорода. И мы с Аловым, стараясь не проявлять особой поспешности, степенно приступаем к трапезе. Позавтракав, Алов блаженно закуривает и философски замечает:
— Жалко, что Хаим не несет яиц, ведь зажарить его можно только один раз.
И действительно был момент, когда Хаим оказался на волосок от сковороды. В то время Донской работал над сценарием своего нового фильма «Мать» (экранизация романа М. Горького). Писал он его от руки. Работа подходила к концу. Пухлая рукопись обычно лежала на столе, придавленная высоким серебряным подстаканником. Однажды, когда Донской пришел домой, он обнаружил, что ее нет, а подстаканник валяется на полу. Оглянувшись, он увидел Хаима, который скромно сидел под стулом и доедал рукопись. Собственно, он ее уже всю съел и сейчас с наслаждением дожевывал остатки. У Донского потемнело в глазах — погиб, бесследно исчез в треугольной кроличьей пасти плод многомесячного труда. Донской был человеком весьма вспыльчивым, но на этот раз ярость его граничила с умопомрачением. Сначала он схватил утюг, потом топор, потом ружье. Затем внезапно сник, скис, смахнул невольные слезы, и лицо его стало каменным и непреклонным.
— Все, — сказал он трагически, — его надо зажарить. Тем более что скоро мой день рождения.
— Нет, — сухо сказала Ирина Борисовна.
Но на сей раз Донской не шутил, он был непреклонен.
— Или я, или Хаим, — произнес он ледяным голосом. — Выбирай!
— Конечно, Хаим, — спокойно ответила Ирина Борисовна.
Первые месяцы, проведенные на студии, были полны невероятных планов и абсолютной уверенности в удаче.
Однако радовались мы преждевременно. Едва лишь мы приступили к подготовке первой своей картины, ее тут же закрыли. То же случилось со следующей. Над нами повис какой-то рок. На студии нам дали шутливое прозвище «мастера подготовительного периода». Третью нашу картину, «Сталевары», закрыли уже перед самым началом съемок. А ведь по каждой из этих закрытых картин была проделана большая подготовительная работа. По «Сталеварам», к примеру, мы уже наметили актеров, выбрали натуру, даже побывали в Запорожье и провели полмесяца в горячем цеху, изучая материал.
Уже после того, как фильм был закрыт, мы по инерции продолжали обсуждать его, спорить, как его следовало бы снимать. Если бы кто-нибудь увидел нас со стороны, он счел бы нас сумасшедшими. Накал страстей по поводу несуществующего фильма доходил до ярости. Помню, однажды возник конфликт (по жизненно важному вопросу, связанному то ли с «шихтой», то ли с «мульдой»), переросший в рукопашную. Исход потасовки мы с Аловым оценили по-разному — каждый считал, что победил он. Это непримиримое разногласие мы пронесли через всю жизнь. В пользу моей оценки ситуации могу привести такой диалог-доказательство:
Я: Ты не отрицаешь, что, когда ты сказал эту глупость про «мульду», мы стояли у окна в большой комнате?
Алов: Нет, не отрицаю. Мы стояли у окна, но чушь сморозил ты, и не про «мульду», а про «шихту».
Я: Ты не отрицаешь, что драка началась именно в этом месте?
Алов: Нет, не отрицаю.
Я: Ты не отрицаешь, что в результате потасовки ты оказался в кухне, запертый изнутри половой щеткой?
Алов: Не отрицаю.
Я: Надеюсь, ты не отрицаешь, что я ломился в дверь кухни, а ты не только засунул щетку в ручку двери, но еще и закрылся на засов?! .
Алов: Не отрицаю!
Я (иронично): И ты продолжаешь утверждать, что ты победил в этой драке?
Алов (уверенно): Безусловно!
Я (раздражаясь): Но ведь это очевидная нелепость!!!
Алов: (спокойно): Лепость. Я победил своим миролюбием!
Несмотря на все невзгоды, мы не унывали. Вскоре мы затеяли новую картину по роману В. Беляева «Старая крепость».
Наконец-то «мастера подготовительного периода» впервые вступили в съемочный период.
Первый наш фильм, «Тревожная молодость», дань любви нашему учителю. Романтический, светлый, озорной. Каждая минута работы над ним была освещена ощущением счастья и радости. Мы словно плескались в воде. Но пуповина вскоре оборвалась. Следующая наша картина, «Павел Корчагин», стала результатом долгих раздумий, отчаянной борьбы…
Савченко когда-то сказал нам, своим ученикам: «…старайтесь никогда, никому, ни в чем не подражать… хотя, впрочем, это невозможно…»
Да, мы не желали подражать никому, но все же художник не может существовать без традиций, как дерево не может расти на асфальте. Мы мучительно, в спорах, искали то, что нам казалось истинным. ‹…›
Работая над «Павлом Корчагиным», мы в нашей ненависти к декоративным муляжам пытались довести экранное зрелище до безусловной правды. Во всем. В месте действия, в обстановке, в состоянии погоды, в исполнении. Мы строили узкоколейку всерьез. Мы не жалели ни себя, ни других. Люди сбегали с наших съемок,
как когда-то дезертиры бежали со строительства в Боярке.
В лютый холод, под страшным ветром полураздетые актеры заново физически переживали те невзгоды, которые некогда испытали их прототипы: пальцы костенели, губы не двигались от холода. Ладони Василия Ланового — Корчагина превратились в сплошную кровавую мозоль. Но все это была лишь заготовка, которая сама по себе не имела для нас особой ценности. Мы всегда помнили о «реализме двух мопсов». Нет, материалу еще предстояло «вырасти», наполниться экспрессией, религиозной яркостью, преобразоваться в сложную образную ткань «третьей правды». Только тогда мы смогли бы вернуть утраченную неистовую духовность ушедшей эпохи.
Я помню Алова в эти дни, насквозь промерзшего, радостного, возбужденного. Помню, как мы тряслись в огромном полуразвалившемся синем автобусе (который мы называли «голубой кретин»), растирая друг другу затекшие, обмороженные руки и предвкушая ту брань, которая обрушится на наши головы, когда руководство студии посмотрит наш материал.
Но у нас был друг, верный, никогда не изменявший нам друг, который поддерживал нас в самые тяжелые минуты. Борис Барнет. Помню, как зимой он выходил на свой балкон, покрытый снегом, и приветствовал нас, когда мы возвращались со съемки. Выходил голый, в одних трусах, могучий человек с маленькой чашечкой кофе в огромной руке. И оттуда, сверху, с этого балкона, кричал: «Эй, Аловонаумов, не дрейфь, я с тобой!» Он произносил наши фамилии слитно, как одну…
Потоки обвинений, которых мы так ждали, не замедлили обрушиться лавиной на наши головы. Нас упрекали в жестокости, пессимизме, обреченности… А Марк Семенович Донской, который тогда был художественным руководителем студии, упрекал нас в незнании времени. «Не было этого, — кричал он. — Ничего этого не было.
Я жил тогда. Не было этой жути и грязи. Мы даже гладили брюки. Нам удавалось их отгладить! Мы ходили в глаженых брюках, мы клали их под матрац!» Дело дошло до того, что нас практически хотели отстранить от работы. И тогда проявилась в полной мере твердость характера Алова. Он был абсолютно уверен и убежден в том, что мы делали. В общем, после бесчисленных худсоветов и дискуссий нам дали возможность исправиться, доснять эпизод,
где все было бы «радостно» и «светло» и где звучала бы «оптимистическая нота».
В углу студийного павильона даже была построена для этой цели декорация. Всю ночь мы с Аловым сочиняли эпизод, которого от нас требовали, перебрали несколько вариантов, когда наконец к нам пришла «великая» идея. Мы положили на старые, прогнившие нары Корчагина и Жаркого, накрыли их мокрой шинелью, пробили над их головой и без того ветхую крышу, через которую Алов собственноручно поливал из лейки ледяной водой актеров, и вложили им в уста текст, которого не было в романе Н. Островского. «А ведь найдутся подлецы, которые скажут,
что ничего этого не было. Не спали вповалку, не кормили вшей. Пусть помнят, как мерзли, голодали, холодали. Пусть всё помнят. Всё, всё, всё!» В общем, это был, видимо, самый грязный и самый мрачный эпизод в нашей картине. Впоследствии мы его в шутку называли «антидонским».
К чести Марка Семеновича Донского надо сказать, что он очень смеялся, когда увидел этот эпизод. Хотя, наверное, немножко нервно смеялся, но, главное, он понял, что этот эпизод останется в картине. Единственное, что он попросил заменить, слово «подлецы» на слово «люди». После некоторого колебания мы пошли на это.
Но Донской был лишь первой ласточкой. Вокруг фильма развернулась острая полемика. Главным обвинителем, как мы и ожидали, стал автор «Кубанских казаков» Иван Александрович Пырьев. Я давно знал Пырьева. Дружил с его сыном Эриком.
Не раз Пырьев брал меня, еще ребенка, с собой на футбол.
И в начале нашего творческого пути он всячески нам покровительствовал. Но позднее наши отношения с Иваном Александровичем приняли очень необычный характер: он сурово ругал нас за наши фильмы (исключая «Тревожную молодость», от которой он был в восторге) и вместе с тем в сложнейшей ситуации взял на киностудию «Мосфильм», где был директором, и впоследствии способствовал назначению художественными руководителями творческого объединения. Он испытывал к нам странную, «Достоевскую» любовь-ненависть. В моменты обострения наших отношений с Пырьевым я переставал с ним здороваться, отворачивался, не упускал случая раскритиковать его новую картину. Алов же всегда был безукоризненно вежлив и спокоен. Мне казалось, что он сдерживается, но это было не так, он обладал редким свойством отстаивать свою позицию без ненависти.
В его отношениях с людьми была твердость и принципиальность, но никогда не было злобы, той самой обыкновенной, так часто встречающейся злобы, которая приносит нам столько страданий.
Помню, когда Иван Александрович попал в беду и от него отвернулись многие из прилипчивой его свиты, мы с Аловым пришли к своему «врагу», и он встретил нас с дружеской признательностью. «Сашка, Володька, — говорил нам Пырьев, обнимая нас в порыве нежности, — ну зачем вам эти вши, эта ваша обреченность? А? Милые вы мои, зачем?» ‹…›
Наступило время прощания с Киевской киностудией. Закончился, как любил говорить Алов, «наш голубой период».
Алов с нежностью вспоминал Киев. С этим городом нас связывала молодость прекрасное время иллюзий. До конца своих дней Алов с увлечением рассказывал киевские байки.
Сейчас уже трудно отделить правду от легенд, окружавших то время.
Был ли большой киевский павильон когда-то давно-давно, до войны, ангаром для цеппелина, или это только слухи? Алов верил, что был. Я нет. В те дни павильон стоял облупившийся, грязный, поросший мхом. И Алов утверждал, что однажды нашел на его крыше гриб.
Был ли в действительности тот знаменитый футбольный матч, когда администрация играла с «творческим составом» и проиграла 25:7 (хотя по договоренности должна была выиграть 3:0)?
Играли на асфальте, среди опавших каштанов. Центр-форвардом в команде администрации был сам А. В. Горский. Седовласый, тучный и неповоротливый, в трусах ниже колен, он рысцой продвигался к нашим воротам, и никто не смел даже приблизиться к нему.
— Ободынский, — негромко окликал директор своего зама.
— Слушаю, Александр Валентинович!
— Ободынский, — навешивай на ворота.
— Навешиваю, Александр Валентинович!
Все шло как по маслу, когда внезапно гол в ворота администрации забил бестолковый Параджанов, как потом выяснилось, случайно.
Он, во всяком случае, утверждал, что хотел забить
(как договаривались) в свои ворота, но потерял ориентировку
(хотя ему сто раз объясняли, где чьи ворота). Затем шесть голов подряд забил разъяренный Мелик-Авакян, и даже наш вратарь Файзиев забил гол в ворота соперников, а в довершение всего Алов «подковал» Горского. Было ли это?
Был ли Леня Кравченко — знаменитый супертехник, который мог (один во всем мире!) протереть объектив носовым платком или даже сдуть с него пыль (что категорически запрещалось, ибо дыхание портило объектив). Когда однажды работавшему с нами молодому оператору Миньковецкому захотелось самому попробовать аккуратно повторить прием Лени Кравченко, на него обрушился целый град негодующих упреков.
— Но ведь Леня протирает объектив носовым платком, — возразил Миньковецкий.
— Леня! Не путайте себя с Леней, Леня знает, каким концом протирать!
— Но ведь он дует в объектив!
— Леня знает, как дуть. Он дует, как пылесос, в себя. Он так устроен.
За считанные секунды при ветре, снегопаде, дожде, морозе Леня мог поменять объектив, перезарядить пленку. Камера у него работала всегда, и, что самое невероятное по теперешним временам, все было в фокусе. Алов дружил с Леней и восхищался его талантом.
Он часто вспоминал и старуху по прозвищу Тишина, которая много лет била в рельс, а позднее в колокол, висевший в коридоре студии, и пронзительно кричала: «Ти-и-ихо, съемка!» (световых табло тогда еще не было). При виде ее все переходили на шепот, даже если встречали ее в самом шумном месте в Киеве, на Бессарабском рынке. Умерла Тишина, сидя на своем стуле около большого павильона под колоколом. Ее смерть долго не замечали, так как, завидев худенькую фигурку старухи, все спешили быстро, бесшумно проскользнуть мимо. Так она просидела до позднего вечера с веревкой от колокола в сухонькой мертвой руке.
Позднее мы с Аловым нередко спорили: было ли все это на самом деле, или мы просто все сочинили и сами поверили в собственную фантазию.
Во всяком случае, все это теперь было позади. Мы возвращались домой, в Москву, навсегда.
Наумов В. Алов // Александр Алов. Владимир Наумов. Статьи. Свидетельства. Высказывания М.: Искусство, 1989.