Впервые я их увидел в начале 57-го, когда они привезли в Ленинград «Павла Корчагина». Я был в этом прекрасном городе в связи с одним моим сценарием и, узнав об их приезде, пошел вечером посмотреть фильм, о котором много тогда говорили; тут-то мы и познакомились. Выяснилось к тому же, что живем мы в одной гостинице, и с просмотра (прошедшего, кстати, с большим успехом) домой пошли все вместе.
Смотреть на них было одно удовольствие: оба молодые, веселые, удачливые, оба полные замыслов и в той поре жизни, когда нет никаких сомнений, что все будет реализовано, хватило бы только времени, а впрочем, времени предостаточно, и, кроме того, кто сказал, что люди смертны все до единого? В конце концов есть исключение из каждого правила.
Помню, что легли мы в ту ночь поздно, говорили много и обо всем, особенно красноречив был Наумов. Алов предпочитал высказываться редко, да метко, и вообще их манера держать себя была контрастна — порывистый, фонтанирующий Наумов и безукоризненно корректный, основательный в каждом движении Алов, который как бы уравновешивал неистовый темперамент друга.
Такое впечатление они производили и во все последующие годы, но когда мы сошлись поближе, я понял, что под сдержанностью Алова таятся страсти, а веселое буйство Наумова очень искусно скрывает переменчивость его настроений,— видел я его и сосредоточенно нахохлившимся, и уставшим, и ушедшим в себя.
Все это открылось позже, примерно спустя два года, когда они пришли ко мне и предложили работать вместе.
Я не очень понимал, зачем им нужен сценарист, — только что на экраны вышел их «Ветер», — сценарий они написали без чьей-либо помощи, поэтому предложение поначалу вызвало у меня настороженность. Работать я привык в одиночку, хорошо знал, что два медведя в одной берлоге не уживутся, а уж целых три? Алов ответил на мои сомнения коротко:
— Я уверен, что это даст хорошие результаты.
А Наумов заговорил горячо и с необычайной убедительностью:
— Ты даже не представляешь, какое тебя ждет наслаждение… Дни и ночи ты будешь наслаждаться!
Понятно, что устоять против такого соблазна было трудно.
Но самое интересное было в том, что Наумов не обманул: работа
над сценарием «Мир входящему» была сплошным наслаждением. Это не значит, что мы не спорили и не мучились,— споров и мук было вдоволь, но было в этом общении нечто упоительное, его точно пронизывал дух веселого соперничества, он подстегивал изобретательность и питал фантазию, каждый старался обратить другого в свою веру, и каждый в итоге становился богаче, чем был.
Я очень многому у них учился — взгляду на любой эпизод как на самостоятельную драму, пониманию роли изобразительной, пластической стороны в решении любой (пусть самой важной по смысловой нагрузке) сцены и неожиданного, поначалу ошарашивавшего своею странностью поворота, решительной неприязни ко всякого рода связкам, как правило, дежурным и приблизительным, необходимости высокой температуры происходящего события. А меня сильно грело, что они ясно понимают то, от чего многие режиссеры, сознательно или бессознательно, отмахивались, — без настоящей литературы нет настоящего кино, роль диалога переоценить невозможно, синонимов не существует и слово лишь тогда звучит в полную мощь, когда оно единственно, вот и не нужно жалеть усилий, чтоб отыскать это единственное слово.
Алова и Наумова никогда не смущало обилие описательных кусков, вообще приближение сценария к повести. Я ни разу не слышал от них столь частого и привычного для меня вопроса:
— Зачем это? Ведь этого снять нельзя.
Наоборот, они радовались таким кускам прозы, она будила их воображение и помогала впоследствии еще точней, еще тоньше создать атмосферу. После «Мира входящему» мы встречались еще дважды — экранизировали Достоевского, писали громадных размеров кинороман, и хотя в этих случаях конечный результат принес немало огорчений, процесс был таким же — пронизанным радостью и полнотой жизни,— а стало быть, с лихвой окупил все потери.
Мне всегда доставляло удовольствие наблюдать их отношения. Должно быть, на заре дружбы они подсознательно определили свои амплуа — увлекающийся Наумов и рассудительный Алов,— но впоследствии они так привыкли к ним, что жили в них совершенно естественно и непринужденно.
В Наумове всегда было очень ярко выражено актерское начало, и порою искушение появиться на экране возникало в нем с непреодолимой силой.
Периодически он уводил меня пройтись и говорил жарко и страстно:
— Ты должен внушить Алову, чтобы он взял меня на эту роль… Я ее чувствую.
— Так скажи ему сам.
— Бессмысленно. Мне он откажет. Ты не знаешь Алова. Это страшный человек.
Я передавал Алову просьбу Наумова. Страшный человек лениво приподнимал брови.
— Не думаю. Вряд ли он подойдет. В сущности, он средний актер.
Когда Наумов узнавал этот вердикт, он против ожидания не огорчался, скорей он был рад тому, что его предсказание подтвердилось.
— Так и сказал?
— Вот этими словами.
—А что же ты?
— Я спорил.
— Молодец. Но это бессмысленно. Ты не знаешь Алова. Это железная воля. Если он сказал, его не сдвинешь.
— Неужели он так тверд?
— Говорю же тебе. И адски упрям. Однажды мы поспорили с ним об одном технологическом процессе. Я говорил, что мы имеем дело с мульдой, а он говорил, что с шихтой. Что же ты думаешь? Он пытался нанести мне оскорбление действием.
— Ты сошел с ума!
— Нет. Ты не знаешь Алова.
Алов, когда я его об этом спросил, только устало пожал плечами.
— Видишь ли, Наумов по натуре импульсивен. Человек он смышленый и сообразительный, но ему часто кажется, что он всеведущ. История с мульдой весьма показательна…
Я говорил осторожно:
— Все-таки Наумов — человек с достоинствами.
— Да, — нехотя соглашался Алов, — у него хорошая память.
Память у Наумова была не просто хорошая, а феноменальная.
Когда мы занимались экранизацией Достоевского, он буквально потрясал знанием наизусть целых глав. Это было очень характерно для этого исступленного книголюба. Несколько дней запойного чтения, и потом он произносил страницу за страницей без единой ошибки.
Случилось, что ему попался сборник пьес. На неделю Наумов исчез, а потом при встрече разыгрывал сцены в лицах, не сбившись ни в одной реплике ни одного персонажа. Это было похоже на чудо.
Я восхищался, но Алов умерял мои восторги, он боялся, что они испортят Наумова. В свою очередь, и Наумов опасался, что Алов в конце концов уверует в непогрешимость своего ума.
Однажды пришла открытка от Феллини. Дочь Алова, прекрасно знающая язык, перевела ее содержание.
«Я так и вижу перед собой, — писал знаменитый итальянец, — гордое лицо Вольдемаро и мудрый взгляд Сандрино…»
Алову открытка понравилась.
— Сразу виден художник, — сказал он благожелательно, — он заметил главное.
Но на Наумова это послание из Рима произвело двойственное впечатление.
— Начал он, как художник, не спорю. «Гордое лицо Вольдемаро». Пожалуй. Это свежо, это наблюдательно. Чувствуется талант. И вдруг на тебе — «мудрый взгляд Сандрино». Странно. Где он его обнаружил? Не понимаю, не понимаю…
Я пытался его успокоить.
— Нет, почему же, Феллини написал хорошо.
— Не знаю, не знаю. Начал-то он неплохо. Но потом… Нет, он меня разочаровал. Кроме того, эта открытка будет иметь ужасные последствия. Уверяю тебя, ты еще наплачешься из-за нее. Теперь Алов окажется неуправляем. Да, да, мы долго будем вспоминать эту весточку и расхлебывать эту кашу. Алов будет душить нас своею мудростью на каждом шагу. И ссылаться на авторитеты. «Мудрый взгляд»… Это же надо!
Прошли годы. Мое обращение к кинематографу стало эпизодическим. Театр поглощал почти целиком. Алов и Наумов работали уже только вдвоем. Зато литературная первооснова была у них высочайшая — Булгаков, Шарль де Костер.
«Бег» уже получил экранное воплощение. У картины есть горячие почитатели, есть и оппоненты. Как всегда, Алова и Наумова упрекали в излишней щедрости, расточительстве, недостаточно жестком отборе и экономии средств. Я готов согласиться, что эти упреки имеют известное основание, но, проработав с ними не один год, я знаю, что дело не так просто. И не устаю твердить, что не только недостатки — продолжение достоинств. В искусстве достоинства часто продолжение недостатков. Чрезмерность, как мне кажется, — доминанта эстетики этих художников, и я еще не знаю, какой бы результат дала благословенная сдержанность в сочетании с природой их таланта.
Была не только работа — и в личной их жизни произошли перемены. У Алова родилась внучка, у Наумова — дочка. Впрочем, новости были не сплошь приятными. Здоровье Алова порядком ухудшилось, дали знать себя в конце концов солдатские раны, но прав был Наумов, когда говорил о его железной воле, — Алов продолжает работать с тою же самоотдачей, как в молодые безоблачные дни.
Листаю сценарий «Уленшпигеля» и легко обнаруживаю при всем внешнем единстве почерк Алова и почерк Наумова.
Веселый азарт Тиля, его озорные затеи, да, это наумовские страницы, а вот героическая оборона Лейдена, мужество осажденных — это написано аловской рукой.
Много союзов распалось за эти годы, а их дуэт выдержал все испытания — и временем, и несходством характеров, и привычкой. Более того, я бы сказал, что это и есть образец истинных мужских отношений — немногословных и надежных, трогательных и высокочеловечных.
Иногда вечером, собравшись, мы вновь и вновь подумываем: надо бы тряхнуть стариной, снова поработать вместе. Но кто знает, куда поведет судьба и как она нами распорядится.
Однако так или иначе, я ей всегда благодарен за то, что она подарила мне эту встречу. Как часто смотрю я на фотографию, снятую, когда мы трудились над нашим романом, — сидим на ступеньках одноэтажного дома, еще сравнительно молодые. Фотограф отлично запечатлел и гордое лицо Вольдемаро и мудрый, глубокий взгляд Сандрино.
Зорин Л. Мои друзья Алов и Наумов // Советский экран. 1975. № 14.