Судьба Николая II ‹…› полна мистики. Он был человек глубоко верующий, муж женщины незаурядной, талантливой, натуры в высшей степени художественной, наделенной богатой интуицией. Но его всегда сопровождало что-то иррациональное, идущее свыше. Это характерно не только для всей его жизни, но и для того, что впоследствии произошло со страной, со всеми нами. Император был всегда на грани успеха — но успех этот не происходил. Вот не дал Николай хода конституции в 1905 году, а ведь если б он это сделал, история России была бы сегодня совершенно другой.
И до победы в войне было рукой подать. На уроках истории нам внушали, что, мол, армия и промышленность были развалены.
Но это неправда — промышленность была переоснащена, оружия и снарядов в армии было вдоволь, армия была готова к весеннему наступлению. И вот тут вмешивается это мистическое. Словно при игре в карты: происходит нечто такое, что передергивает. И вместо успеха, победы, триумфа — не только гибель императора и его семьи, но и огромные жертвы всего народа. И мы по сей день находимся в состоянии преодоления краха, который случился 80 лет назад. ‹…›
Когда я занимаюсь фильмом о Романовых — не документальным, подчеркиваю, а художественным, — это мистическое питает меня, довлеет, висит над нами, и все, что происходит на съемочной площадке, увы, подчиняется этим законам. Я словно вошел в мистическое поле этой семьи и абсолютно подчиняюсь его стихии. Вот завершу картину, и тогда мы отдельно об этом поговорим. ‹…›
Я занялся проектом еще в 88-м, когда в Нижнем Новгороде
снимал фильм «Мать». Подписал договор с англичанами и, никак не афишируя своего интереса, параллельно со съемками стал внедряться в тему. Причем — без всякой надежды. Хоть уже в разгаре перестройка, но все равно — другая эпоха, и тогда эта идея была совершенно прожектерской. Но хотелось реализовать ее хотя бы на литературном уровне. Мне казалось, к этой теме я шел всю жизнь. Ну посмотри: мой первый фильм — «В огне брода нет»: Фокич сообщает комиссару Евстрюкову: царя шлепнули! И зачитывает короткую заметку из газеты «Известия». Второй фильм, «Начало» — приближение к современной теме. Потом «Прошу слова» — «развитой социализм», потом «Васса» — я возвращаюсь в 1913-й год, самый успешный год для России XX века, ее капиталистическая кульминация. Потом «Мать», вызревание революции, начало трагедии. Во всем этом было нечто, закономерно приведшее к тому, чем я сейчас поглощен. ‹…›
Существуют и маленькие открытия. Прошу меня не упрекать в самонадеянности: это открытия — для меня. Надеюсь, художественные. Вот та же многократно описанная сцена отречения — мы знаем только то, что наблюдал Шульгин. Но не знаем, что было, когда император взял протянутую Гучковым записку с текстом отречения, вышел из салона-вагона и перешел в кабинет. И написал свой текст. Там уже не было свидетелей, и что происходило, не знает никто.
Но это как раз то, чем может и должно заниматься художественное кино. Здесь и вступают в действие интуиция, понимание характера и ситуации. ‹…›
На уровне сценария я ничего подобного не предполагал, я к этой простой мысли пришел позже. Николай был человеком чрезвычайно воспитанным и оттого закрытым. Он абсолютно себя контролировал, даже в самых экстремальных ситуациях. Самое крепкое ругательство, которое он себе позволил, было «Черт возьми!» — когда в доме Ипатьевых дежурный офицер грубо обыскивал его жену и вырвал у нее из рук саквояж. И тогда Николай впервые на глазах у людей вышел из себя. Наверное, он потом очень переживал, что не сдержался и вел себя эмоционально. Человек, который никогда не повышал голоса!
Но ты же понимаешь — как киноперсонаж такой человек маловыразителен. Он ровен, неэмоционален — тридцать шесть и шесть. И я это понял, когда начал работать. Раньше все казалось так интересно, а — нет изюминки. Но где-то он должен раскрываться! Что-то с ним должно происходить! Иначе не бывает. И значит, это происходит тогда, когда его никто не видит. Он один, он сам себе хозяин и может дать волю чувствам, словам, жестам. ‹…›
Дом манил, как страшная сказка. И однажды я в него забрел. ‹…›
мимо дома пролегала дорога к пруду, и мы бегали мальчишками туда купаться. Бежали по улице Тургенева, мимо храма Вознесения, где помещался тогда краеведческий музей, потом мимо страшного дома.
И вот однажды, в 43-м, был жаркий июльский день, когда голой пяткой в асфальт — и он проминался. И вдруг я вступил на прохладные плиты, которыми был выложен тротуар возле этого таинственного дома. Здесь была тень. И я увидел, что боковая дверь в сводчатом проеме — открыта. Это было впервые. Я остановился, потом робко приблизился и вошел. ‹…›
Я увидел солнце сквозь окна, выходящие в сад, оно уже шло на закат. Справа была открыта дверь, и там какие-то люди. Добротно покрашенный деревянный пол и иссиня белые стены, дохнуло прохладой. Вхожу и вижу на стене картинку, и на ней кровавый отпечаток ладони. Холодея, разглядываю эту страшную ладонь и слышу голос женщины: в этом доме были расстреляны царь
и его семья. И мне вдруг вообразилось, что эта ладонь — убитого царя. Он, наверное, падал, оперся рукой в стену, остался след, и его взяли в раму — на память. Мысль меня потрясла, я разревелся, и тут меня заметили, вывели. И я, забыв про купание, рванул мимо пруда к бабушке. ‹…›
Именно воспоминание об этом случае привело меня к договору с англичанами о фильме про Романовых. Я им рассказал эту историю, и они загорелись. Ты видишь: все было заранее запрограммировано. Я вырос в городе, где все произошло.
Я бродил возле кровавого дома, потом попал внутрь и был потрясен. Потом эта тема возникнет в самой первой моей картине, потом отзовется в «Матери», и вот «Венценосная Семья», как эхо того давнего эмоционального потрясения. ‹…›
Для меня было ново все, что касается семьи, взаимоотношений, характеров. Что за человек рос под именем Алексея Николаевича? А ведь он уже сформировался, это уже была личность. Что мы знаем о личности Ольги Николаевны? Татьяны Николаевны, Марии Николаевны, Анастасии? Что знаем о самом императоре.
Плохой, нерешительный политик — так принято считать.
Он же был вынужден действовать в чрезвычайных исторических обстоятельствах! А если учесть, что цари не бывают политиками по призванию, а становились первыми лицами России по закону о престолонаследии, то понятно, что человек, поставленный в столь трудные обстоятельства, неизбежно навлечет на себя огромное количество ненависти, неприязни, отрицания, сарказма.
Николай был человек в высшей степени интеллигентный и достойный, он для меня совершенно чеховский герой, под стать дяде Ване, если говорить о нем как о личности и характере.
Это человек, который отрекся от престола из чувства ответственности. И — чувства приличия! ‹…›
Конечно. Речь идет о политике, а она часто входит в противоречие с нравственными, христианскими категориям. Отрекшись, заурядный политик Николай II стал недосягаемым в плане нравственном. Он стал, с моей точки зрения, великим.
И его крестный путь говорит о величии духа, он — стоик.
Таким терпением и такой степенью жертвенности обладают только самые выдающиеся люди. ‹…›
Здесь просто круг моих размышлений и чувств в связи с судьбой Николая. А делаю я семейную историю любви, сложных взаимоотношений и трагических событий, в которые попала эта семья. ‹…›
Мы знаем только то, что случилось с семьей, но совершенно не знаем, какими они были. И не было фильма, где ставилась задача это понять. ‹…›
Картина, по нашим понятиям, дорогая. Американцы назвали бы ее низкобюджетной. И нам постоянно не хватает денег. Сейчас не хватило на монтаж, и мы это предвидели. По ходу съемок я не смонтировал ни метра — важно было все снять, а уж на монтаж готового материала деньги добыть можно.
Панфилов Г. Человеческая трагикомедия [Интервью В. Кичина] // Известия. 1998. 17 июля.