Глеб Панфилов заканчивает съемки фильма о последних мытарствах Николая II и его семьи — от злополучного отречения до гибели в полуподвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге.
Там вперемешку с Романовыми, родителями и детьми, были перебиты их слуги — камеристка Демидова, доктор Боткин, повар Харитонов и лакей Трупп. В роли Алоиса Труппа снимается профессор Щепкинского театрального училища Виктор ТЕЙДЕР.
— Виктор Андреевич, как, ни разу не засветившись в кино, попасть прямо в группу к Панфилову?
— Меня нашли по фотографии из личного дела. Позвонили домой: не согласитесь ли принять участие в пробах? Я заметался и тут же выложил, что я не актер, что к кино никакого отношения не имею. Все-таки актерские пробы — процедура малоприятная, если не сказать — унизительная. Ведь из нескольких кандидатов выбирают одного. Попытался было ускользнуть, но не сумел — уговорили. И отправился в Роскомкино: там у Панфилова офис. Меня чуть-чуть подстригли, одели в шикарный костюм. Фрак — настоящий: с простроченными швами, с подкладкой.
— Долго примеряли, подгоняли?
— Нет, только размеры спросили по телефону, и больше ничего не понадобилось. Тут появился Глеб Анатольевич и повел меня на первый этаж, где сохранились интерьеры старинного особняка с колоннами, с мраморной лестницей. Поставил у окна, нацелил какой-то аппаратик и щелкнул. Потом говорит: «Подойдите к колонне, посмотрите вправо, посмотрите влево», — а сам щелкает. На этом все и закончилось. Возвращаюсь домой. Только вошел — звонок: «Вы утверждены на роль. Ждите приглашения на съемки». Жду — и месяца через два опять звонят: «Вам нужно срочно вылететь в Прагу».
— Но Николай после отречения за границей не бывал. Что же там делать его лакею?
— Действительно, если бы Николай, числясь под арестом, мог запросто наезжать в Прагу, теперь и снимать было бы нечего. И все же я летал в Прагу три раза. Здесь, в павильоне, тщательно выстроили зловещий Ипатьевский дом, а по контрасту — уютный и светлый особняк тобольского губернатора, где тоже держали царскую семью. Зал на втором этаже был обставлен подлинной старинной мебелью, на стенах — музейные картины, на столе — серебряные подсвечники и антикварная посуда. Когда я на съемках обеда возился с тарелками или наливал для царя чай из самовара — а руки в перчатках, иначе нельзя, — то больше всего боялся что-нибудь разбить. ‹…›
— А как режиссер работал с вами на съемочной площадка?
— Гораздо меньше, чем с актерами, занятыми в основных ролях. Я знал, что должен делать. Но, так ли делаю, никогда не был уверен, а Панфилов ничего не говорит. Подошел я как-то к его помощнице, спрашиваю, как быть. А она в ответ: «Не волнуйтесь. Если бы Глебу Анатольевичу что-либо не понравилось, он давно бы уже сказал». И вскоре я в этом убедился. Снимался крохотный эпизод. За обедом мальчишка-цесаревич роняет вилку и тут же залезает за ней под стол. А я должен забрать ее у него и подать ему новую. Но он сидел рядом с сестрой, между их стульями нельзя было протиснуться, и мне пришлось так вытянуть руку, что рукав съехал с края перчатки, обнажив запястье. Я понял, что допустил оплошность, хотел было сказать об этом режиссеру, но он с кем-то разговаривал, и я промолчал. А на следующий день снимался дубль, мне снова подавать вилку, и вдруг Панфилов говорит «Виктор Андреевич, обратите внимание, у вас вчера рукав очень высоко поднялся».
— Если Панфилов отпустил вас в свободное плавание — значит, вы угадали, чего он хотел от актеров?
— Мне кажется, он добивался естественности и теплоты в отношениях персонажей как внутри царской семьи, так и в ее окружении. И создал атмосферу, в которую погружаешься с наслаждением. Съемка кончается, а с площадки уходить не хочется.
— А как же сцена расстрела?
— Она из другого измерения. Естественно, что все четыре дня, пока ее снимали, рядом находился врач. И, хотя заранее подробно обговаривалась каждая мелочь, а каскадеры показывали, как себя вести, умирать было очень тяжело. В тебя довольно ощутимо стреляют, люди мечутся в тесноте, падаешь ты, падают на тебя… Но это еще и тяжко, потому что мы играем не выдумку, а жестокую чужую судьбу. И я должен был пережить десять смертей — всех расстреливали и добивали у меня на глазах — и умереть последним, одиннадцатым.
— Как вы думаете, зачем понадобилась Панфилову история гибели царской семьи?
— Какова цель Панфилова, сценариста и режиссера, узнать можно будет только из самого фильма. Но, думаю, мы играли тоску по утраченной гармонии, по благородству и справедливости.
— С Февральской революцией и отречением от престола отца совпала тяжелая болезнь его детей — мальчика-наследника и четырех дочерей. Все они заразились корью. И их, как тогда полагалось, остригли наголо. Согласились ли нынешние актрисы на эту экзекуцию?
— Естественно. Снята даже сцена, когда их стригут. На мой взгляд, без волос они еще трогательнее. Впрочем, актер не выбирает ни костюма, ни грима.
— И как вас гримируют?
— Меня снимают без грима. Каждый раз только стригут. И я на этом экономлю.
Тейдер В. Одиннадцать смертей Алоиса Труппа [Интервью В. Радзишевского] // Литературная газета. 1997. № 36.