…Может, Николай II действительно был этаким биороботом, человеком, закованным в настолько многослойный панцирь внешних приличий, что сквозь него трудно различить признаки какой-либо умственной и эмоциональной деятельности. Николай (в исполнении анемичного Александра Галибина, озвученного Виктором Раковым), остается непроницаемой вещью в себе даже наедине с собой: вот он выпил коньяку и, сидя босиком на диване, затянул «Степь да степь кругом…» Это что означает? Что царю ничто человеческое не чуждо и что он близок народу? Вот он подписывает отречение, бросается к перекладине и жадно начинает подтягиваться, пока перекладина не обваливается. Это как понимать? Что у царя была неплохая физическая подготовка? А за что его прозвали Николаем Кровавым? Уж больно эффектное прозвище для столь лишенного своеобразия человека.

У Глеба Панфилова нет на этот счет никаких предположений, да они были бы и неуместны в фильме, который режиссер охарактеризовал как покаяние. За покаянием в принципе следует прощение, фильм вроде бы никого конкретно не винит, но есть там одна сцена, самая кинематографичная, напоминающая о прежнем Панфилове, тонком и владевшем искусством намека. Ленин, Троцкий и Свердлов обсуждают судьбу Романовых за кулисами какого-то съезда.
Этот эпизод «масонского заговора» похож на карикатуру из черносотенной газеты: из непроглядного мрака выступают три отталкивающие физиономии с бородками клинышком и зловеще посверкивающими пенсне. Особенно хорош Свердлов — Кирилл Козаков, в чьих черных глазах сосредоточено все коварство мирового сионизма.

Маслова Л. Терновый венец Романовых // Коммерсантъ. 2001. 12 марта.

Последние дни последнего русского императора и его семьи.
Путь из Царского Села в Екатеринбург, путь из царских покоев в сырой подвал Ипатьевского дома, вместе с венценосной семьей там же сгинет «Россия, которую мы». Но не она — интерес и забота Панфилова. Все эти десять лет его вела «мысль семейная», по родословной — толстовская. «Семейным счастием» назвал Толстой одну из своих пьес, а Панфилов сделал фильм о том, что иного счастия не бывает. И ни в чем, кроме как в семье, в доме, спасения не обретешь. Эпизод, где Николай отказывается остаться в ставке, как настоятельно советует ему здравомыслящий генералитет, и приказывает вращаться в Царское, помечен титром «Роковое решение». Я не знаю, всерьез ли Панфилов полагает, что иной императорский выбор помог бы избежать отречения, революции, екатеринбургских пуль. Просто для него важно, что этот твердый выбор мужчины с тихим голосом и кротким взглядом — таков. Панфилов не боится указующего перста-титра, не боится прямого, без мерцающих обертонов, слова. Как вообще ничего не боится — попасть мимо «кассы», мимо киномоды, мимо шума времени. В таком жесте небрежения всем и вся, что не имеет касательства к твоему умонастроению и чувствованию есть, согласитесь, царственность. Сколь бы ни были велики недоумение одних, агрессивностъ других, злорадство третьих. Сколь бы высоким ни казался четвертым — например, мне — «языковой барьер» между ними и автором.

Савельев Д. «Романовы. Венценосная семья» // Премьер. 2001. № 35.