На последнем Каннском фестивале повторился сюжет, ставший уже лейтмотивом в отношениях отечественного кинематографа с западной публикой.

Оба наших конкурсных фильма — «Цареубийца» и «Анна Карамазофф» — не снискали фестивальных лавров. Но это бы еще полбеды. Чувствовалось, что мы отделены от остального мира полосой фатального отчуждения. И это — несмотря на их попытки пойти нам навстречу и внедрить в советский киносоциум таких корифеев международного экрана, как Малколм Мак-Дауэлл и Жанна Моро. И тот, и другая должны были сыграть роль Вергилия, психологически вводящего зрителя в круги потустороннего ада. Но оба Вергилия оказались не в силах сопротивляться русской энтропии: она безжалостно поглотила пришельцев вместе с их звездным имиджем.

Будь фильм Карена Шахназарова только о конце династии Романовых, все могло обернуться иначе. Мак-Дауэлл вполне убедителен в облике космополита Юровского, одержимого манией цареубийства. Но центр тяжести сдвинут в картине в сторону современной психушки, где томится своей навязчивой идеей некто Тимофеев: он-то и есть главный герой, воображающий себя Юровским. Как и его оппонент, врач-психиатр Смирнов, он олицетворяет болезнь современного советского сознания, его трагическую раздвоенность, комплекс исторической жертвы и исторической вины.

Западу это чувство, по сути, не знакомо. Вернее, оно существует в совершенно иных формах. Когда в «Танцах с волками» с сочувствием вспоминают истребленных индейцев, а в показанном в Канне французском фильме «Вне жизни» пытаются вникнуть в трагедию палестинцев, это делается с позиции американца или европейца, укорененного в своем благополучном, комфортном мире. Даже когда речь заходит о затмении цивилизации в годы нацизма, кинематограф фиксирует болезнь глазами выздоровевшего. В западных фильмах ужасов и катастроф, в эсхатологических притчах зрителя пугают страшной перспективой, которая может воплотиться или нет. It depends — это зависит… в том числе и от каждого из смотрящих фильм. Кинематограф, рожденный в обществе индивидуализма, обращается к личности, к ее страхам и ее жизнестойкости, к ее разуму и ее подсознанию.

Наше кино, отбросив идеологические инвективы, само строит новую идеологию — мрачную и пессимистическую, какой еще не знал мир. Огромная страна — как огромная психушка, где неизлечимо больны все: врачи и пациенты, палачи и жертвы. Как вчера мы дружной стаей неслись в светлое будущее, так теперь в том же составе рвем на себе волосы и оплакиваем старую Россию. ‹…›

Обе «звезды» оказались в абсолютно чуждой им галактике, и их магический свет, нет, не поблек, но рассеялся в русском космосе. МакДауэлл в советской психушке и Моро в заплеванном клозете — это уже нечто совсем иное, что не приснилось бы в страшном сне ни Бунюэлю, ни Кубрику.

Плахов А. Холера развивается нормально // Советский экран. 1991. № 13.