В театре особое настроение, все подтянуты, впрочем, это не та благоговейность, которую я видел на репетициях 
«Трех сестер» Немировича-Данченко. Вахтанговцы по-прежнему веселы, не прекращаются розыгрыши, анекдоты, и все же что-то меняется в беспорядочно-обаятельной закулисной жизни. Большинство по-прежнему с Борисом Васильевичем на «ты», он никогда не изображал избранника судьбы и хранителя великих тайн искусства, и все же, когда он репетирует или играет спектакль, появляется иное чувство ответственности, творческой активности. В сущности, Борис Васильевич после роли Егора Булычова 
и, конечно, Ленина перешел в ранг художественного руководителя театра, хотя не занимал никакого административного поста.
Его авторитет был признан безоговорочно и единогласно, без выдвижений и обсуждений — огромный творческий рывок сразу поднял его на несколько голов выше всех, даже Рубена Николаевича Симонова или Бориса Евгеньевича Захавы. Щукин всегда был одним из лучших актеров театра, а вот сейчас стал одним из лучших актеров страны — разница. Я не говорю о звании народного артиста СССР, полученного им в первое награждение тринадцати мастеров. ‹…›

На подходе у Щукина была заглавная роль в пьесе Владимира Соловьева «Фельдмаршал Кутузов» и Городничий в «Ревизоре».
Две масштабные, событийные роли, и ни одной он не сыграл. Не успел!

Мне как студийцу посчастливилось побывать на нескольких репетициях Щукина в «Ревизоре».

Прежде всего, Щукин напрочь отказался от понимания «Ревизора» как классической, хрестоматийно известной пьесы.
Щукин — Городничий был нормальным человеком, живым, непосредственным, с непредсказуемыми реакциями и рождающимися на наших глазах мыслями. Удивительно трудно слушать текст, знакомый с детства, мучительно выжидать паузу, после которой последуют слова, заученные и надоевшие еще в школе! А у Щукина они были неожиданными для него и для нас. Потрясающая интонация: «Ну, а зачем же стулья ломать!» — он никак не мог понять, зачем же ломать казенное имущество, что это дает для жизни? Он убирал всяческую попытку «играть», считая, что юмор только в серьезе. На репетиции у него все время звучали военные термины — «атака, мобилизация», — применяемые им для оценки важности событий. Первую сцену с чиновниками вел умно, энергично, напоминая секретаря обкома. В голове Городничего как бы работала ЭВМ — так он производил мгновенные расчеты предстоящих событий.

Городничий пришел к решению: «Нужно принимать удар с открытой грудью — едем в гостиницу!» Он тверд, уверен в победе, кажется, что он не испугался, готов к обороне и даже к нападению. Щукин принес кардинальное решение сцены: почему Городничий попался на удочку, которую никто не закидывал. «Ведь Антон перехитрил самого себя!» — решил, что Хлестаков очень хитро маскируется, желая поймать Городничего, а тот играет восторг перед тонким ходом Хлестакова, старательно подыгрывает ему и на этом-то и попадается. Заигрался!

Наконец, Хлестакова уложили спать, и Городничий остается один с женщинами. Щукин долго не мог найти форму выражения усталости. Лечь? Вытянуть ноги? Ходить расслабленным?
Наконец нашел: Городничий голоден как волк, ведь при Хлестакове было не до еды, надо было накормить и напоить ревизора: «И не рад, что напоил…» И Городничий начинает жадно есть, за ним все семейство долго жрет молча — хищники на отдыхе.

Финал акта: Городничий берет оставленный на секретере цилиндр Хлестакова, внимательно его рассматривает, потом примеряет на себя, надевая то прямо, то чуть набекрень, — смотрится в зеркало, любуется собой, примеряясь к роли ревизора. Размечтался! ‹…›

Спектакль был кровоточащей раной режиссера Захавы. В ГИТИСе он рассказывал, какой удар нанесла театру смерть Щукина.

Голубовский Б. Большие маленькие театры. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1998.