Недавно среди старых записей и документов мне попался на глаза сложенный вчетверо лист бумаги. На нем всего два слова, написанные моей рукой: «Вареное мясо». Я смял бумагу и бросил под стол в корзину.
…И в тот же миг я услыхал глубокий грудной смех и увидел сидящих за столом своих друзей.
Смеялась Наташа Вачнадзе, глядя на своего визави — Щукина, на то, как он, морщась от отвращения, подносил ко рту вилку с кусочком вареного мяса.
Рядом с Наташей сидел ее муж Николай Шенгелая.
Это он, Шенгелая, позвонил в то далекое утро и сообщил, что они в Москве и поселились в «Национале».
Таков был у нас с дорогими моими друзьями Николаем и Натой уговор: по приезде в Москву они обязаны были тотчас сообщать свои координаты. И каждое их появление в Москве было для меня праздником.
По традиции, в день приезда мы обедали вместе, но на сей раз я пригласил их прийти вечером, так как днем была назначена деловая встреча со Щукиным.
Услышав это имя, Шенгелая закричал, что они давно мечтают увидеться с Борисом Васильевичем, и Ната, перехватив у мужа трубку, сказала, что они зайдут только на десять минут, повидают Щукина и сразу же уйдут.
— Быть рядом и не увидеть Щукина — ты нам не друг! — сказала Ната, и я сдался.
Щукин в то время готовился к съемкам «Восстания» — так первоначально назывался будущий фильм «Ленин в Октябре».
Зная о том, что Борис Васильевич посажен врачами на строгую диету, я сделал для памяти эту запись на бумажке, а затем попросил домработницу Шуру приготовить к приходу Щукина на обед вареное мясо.
Врачи в те годы проглядели его главную болезнь — сердце — и лечили от недомоганий печени. А у Бориса Васильевича, как вскоре, к несчастью, обнаружилось, было смертельно больное сердце.
И если бы он не умер от тромба, от закупорки сосуда — что было случайностью, то мог бы все равно прожить всего несколько недель, в лучшем случае несколько месяцев.
У этого сорокапятилетнего, внешне такого крепкого человека, как оказалось, было сердце глубокого старца. Что было причиной этого? Врожденный порок? Или сумасшедшее, безостановочное напряжение жизни Щукина, адский труд и вечная неудовлетворенность собой, вечный поиск, вечное стремление к совершенству? Кто знает? Но тогда, в то время, о котором я вспоминаю, Щукин казался совершенно здоровым, был весел, и только проклятая диета, строго предписанная ему врачами, подчас портила настроение.
Когда пришел Борис Васильевич, я сказал ему, что на несколько минут зайдут повидать его Ната Вачнадзе и Шенгелая.
Щукин — хмурый, озабоченный — вдруг заулыбался н сказал, что очень этому рад.
И вот мы сидим за обеденным столом все вместе. Комната залита веселым, весенним солнечным светом, а от улыбок Наташи, Николая и Бориса Васильевича становится как-то еще светлее и радостнее. Беседуем, а глаза ведут еще и свой разговор. С какой любовью, с какой нежностью смотрят Коля и Наташа на Щукина, и какой радостной улыбкой отвечает он им!
Шенгелая — отличный рассказчик. Смеясь, вспоминает он, как ехали однажды грузинские кинематографисты по Военно-Грузинской дороге и застряли во Владикавказе (так назывался тогда Орджоникидзе), потому что в заправочной колонке не было ни капли бензина и перед нею выстроилась безрадостная очередь грузовых и легковых автомашин. Положение казалось безвыходным.
Тогда один из кинематографистов схватил за руку Наташу и пошел к председателю горсовета.
В кабинете и в коридоре перед кабинетом толпились хозяева застывшего транспорта и требовали горючего. Размахивая документами, они старались перекричать друг друга и пробраться ближе к председателю, который сидел за огромным столом и только скорбно разводил руками.
Грузинский кинематографист, не сумев протолкаться сквозь толпу, все еще держа Наташу за руку, заорал из коридора громовым голосом:
— Нате Вачнадзе нужен бензин! Бензин нужен Нате Вачнадзе!
И случилось чудо: все разом умолкли и расступились.
Читателю нужно знать, что Ната Вачнадзе была у грузин настоящим кумиром. И, на мой взгляд, это было совершенно естественно. Женщина божественной красоты, блестящего ума и неотразимого обаяния — воплощение национального идеала, талантливая актриса — как могла она не стать всеобщей любимицей!
Председатель встал и, сияя, пошел навстречу знаменитой Нате Вачнадзе.
Он склонился и поцеловал Натину руку, и все хозяева транспорта бросились целовать ее руку. Снова поднялся шум, но это были уже не требования для себя. Грузины кричали:
— Бензин для нашей Наты! Бензин для Наты! Бензин для Наты!
Баки кинематографических машин залили под пробку.
Но, пока заливались баки, спешно вытаскивали и накрывали столы, выносили вино и резали баранов.
Какие прекрасные грузинские тосты были произнесены за любимую киноактрису Нату Вачнадзе, за ее мужа кинорежиссера Шенгелая, за председателя горсовета, за секретаря райкома, за каждого присутствующего, за киноискусство, за дружбу и за заведующего бензоколонкой!..
А ведь каждый грузинский тост — произведение искусства и требует времени, требует неторопливой, образной речи и высокого остроумия.
Уехать кинематографистам удалось только через два дня…
Рассказ Шенгелая был настоящим маленьким шедевром. Щукин заливался смехом и вытирал салфеткой слезы.
Смех Щукина… Он был в одно время и счастливым смехом ребенка и смехом художника, в воображении которого возникали «бензиновые» сцены, о которых так талантливо рассказывал Шенгелая.
Какими мы все были счастливыми в тот далекий весенний день!
Вошла домработница Шура и, посмотрев на стол, строго сказала:
— А кто это тут мясо не ест?
И Борису Васильевичу пришлось, вздыхая и морщась, но все еще посмеиваясь, жевать ненавистную вареную говядину.
Какими влюбленными глазами смотрели Наташа и Николай на Щукина, как восторженно говорили они о его Булычове — об этом поразительном создании щукинского гения, которое они не в силах забыть.
Но вот они ушли, и мы остались одни.
И снова Щукин стал озабоченным, как в то время, когда я ему открыл дверь.
Он стал говорить о своих сомнениях и сложностях в работе над ролью Ленина.
Экземпляр сценария, который Борис Васильевич принес с собой, был полон пометок, подчеркиваний и восклицательных знаков. Мы стали обсуждать одно за другим щукинские замечания. Некоторые из них снимались сразу, тут же, иные я записывал с тем, чтобы подумать, попытаться изменить реплику.
И чаще всего Щукин просил изменить не свою, то есть ленинскую, реплику, а то, что говорит собеседник, ибо от этого зависела его, щукинская реакция, его пластический ответ на сказанные кем-либо из действующих лиц слова.
Какими часто неожиданными были суждения Бориса Васильевича! И как его оправдания слов и поступков бывали иногда далеки от моих, авторских!
Но всякий раз это открывало для актера новые, куда более яркие возможности и наполняло дополнительным смыслом произносимый текст. Когда мы закончили наши обсуждения, Щукин закрыл сценарий и сказал:
— Кажется, никогда не был трусом, а теперь страшно… Чувство, будто вся жизнь — прошлая и настоящая и будущая — собралась на кончике иголки… Послушайте, а вам неужели не было страшно писать слова за Ленина?..
Борис Васильевич абсолютно точно угадал то, что было для меня самым непреодолимым, самым мучительным.
Когда вчерне, в замысле стал складываться сценарий «Восстания» и нужно было уже писать конкретные сцены, оказалось, что я не могу преодолеть чувство страха и неловкости. Как это так: написать «Ленин», подчеркнуть, поставить двоеточие и писать слова, произносимые Ильичем? Сегодня, когда поставлены десятки пьес и фильмов о Ленине, вероятно, трудно представить себе тогдашнее мое состояние.
Мне казалось кощунством писать слова за Владимира Ильича, слова, якобы им произнесенные, и я десяток раз садился за стол, желая преодолеть это чувство, но всякий раз вставал, потерпев поражение. Истекало время, данное мне для работы, и тогда я нашел некую формулу, которая, мне показалось, может помочь. Я сказал себе, что вовсе не сочиняю за Владимира Ильича слова, а только стараюсь догадаться, что бы он, учитывая его характер, его взгляды, его положение в данный момент, что бы он сказал в такой-то ситуации.
И, как ни смешно, эта пустяковая формула — «догадаться», только «постараться догадаться» — мне помогла. Я написал первую ленинскую реплику, и дело пошло…
Вот об этой истории я рассказал Щукину.
Борис Васильевич очень внимательно слушал и, мне показалось, примерял мысленно эту формулу.
— Догадываться, — сказал он, — гм… догадываться…
Не смею, конечно же, утверждать, что эта формула помогла Щукину в работе над образом Ленина. Мы с ним никогда об этом больше не говорили, но мне кажется, я надеюсь, а может быть, как и мне, помогла…
***
Когда был решен вопрос о постановке «Восстания», ни у режиссера М. Ромма, ни у меня не возникло даже и тени сомнения по поводу исполнителя роли В. И. Ленина.
Никого, кроме Бориса Васильевича Щукина, мы и представить себе не могли.
М. Ромм вспоминал, что, по всей вероятности, его навели на мысль о Щукине слова Горького, который, присутствуя на репетиции «Егора Булычова», сказал Щукину:
— А вы могли бы сыграть Ленина.
Я же ничего не знал об этих словах Горького, но когда еще писал сценарий, думал о единственном, как мне казалось, возможном актере — Щукине.
Чем же объясняется и наше единодушие с Роммом и наша убежденность? Думаю, не только тем, что Щукин был величайшим актером советской эпохи.
Он был яркой, бесконечно интересной личностью, обладающей высокими человеческими свойствами.
Для исполнения роли В. И. Ленина личность актера имеет решающее значение — не меньше, чем его дарование.
И Щукин сумел сыграть эту роль не только потому, что был великим художником, но и потому, что его личные, человеческие, щукинские качества слились в нашем зрительном восприятии с образом Ильича.
Чтобы зритель поверил, что на экране действительно Ленин, актеру надо быть еще очень большим человеком. Щукин им был.
Образ Ленина создавался не только гением Щукина, но и щукинской человеческой нравственной чистотой, его глубоким умом,
его чуткостью, юмором, добротой, мягкостью, требовательностью к себе и к другим, его принципиальностью и его безграничным личным обаянием.
Все эти личные, человеческие свойства самого Щукина органически слились на экране с образом Ленина, и потому-то мы поверили, что перед нами Ильич.
Я видел множество фильмов и спектаклей о Ленине, поставленных после смерти Щукина. Были удачи и неудачи. Одни актеры хорошо, мастерски играли роль Ленина, других постигала неудача, но все это, без исключения, была (на мой взгляд, конечно) игра. Они играли — лучше или хуже — Ленина. А Щукин на экране был Лениным.
Разница гигантская. Потому-то после Щукина я отказался писать последнюю часть задуманной трилогии о Ленине: представить себе другого актера в этой роли я просто не мог, мне это казалось немыслимым.
***
Когда Щукин впервые, одетый и загримированный, вышел из гримерной «Мосфильма», он не был больше Щукиным.
По коридору студии стремительной походкой шел Ленин.
Костюм и грим — «вхождение в образ» — заняли три часа, а за ними долгие бессонные ночи, пытливое изучение ленинских материалов, встречи с соратниками Ленина, огромнейшая предварительная работа над ролью, вся предшествующая жизнь самого Щукина.
Он шел по коридору «в образе» не только внешне, он и внутренне был уже не Щукиным, а Владимиром Ильичем Лениным.
Все, кто шел навстречу, останавливались, уступали ему дорогу, а потом, не в силах оторваться, провожали актера до самого павильона.
В павильон вошло человек сто посторонних.
Обычно Ромм не разрешал находиться в павильоне ни одному не занятому съемкой человеку.
Но в этот раз и он и Щукин поняли, какое чувство привело сюда эту сотню молчаливо стоящих людей. Дверь закрыли, и съемка началась.
Так и простояли, не шелохнувшись, эти зрители первой съемки со Щукиным.
И в дальнейшем, в дни, когда снимался Борис Васильевич, в «щукинские дни», как они именовались, на студии устанавливалась особая атмосфера, было очень тихо, говорили вполголоса, даже будучи далеко от павильона, где шла съемка; чувствовалось, что в стенах «Мосфильма» происходит нечто очень-очень значительное.
Но острее всего мне запомнилась съемка сцены раненого Ильича, борющегося со смертью («Ленин в 1918 году»).
Нисколько не боясь преувеличить, скажу, что Щукин был гениален на этой съемке. Она шла непрерывно, никто не осмеливался нарушить состояние великого художественного напряжения и сосредоточенности Щукина.
Говорили шепотом. Ходили на носках. Снимали без дублей. В перерывах между кадрами Щукин не выходил из образа — прикрывал глаза и пережидал, когда все будет готово. И перерывы, длящиеся иной раз часами, были на этот раз минутными.
Никто не осмеливался заговорить со Щукиным, когда закончилась съемка. Страшно было смотреть на этого бесконечно усталого человека.
Я отвез его домой, не проронив ни звука, и только крепко поцеловал, прощаясь.
Каплер А. Щукинские дни // Советский экран. 1974. № 13.