Прошло много лет. Я видел множество картин о Ленине или таких, где образ Ленина был эпизодическим. Одни актеры играли хорошо, другие — худо, но для меня, кроме Щукина, никто не был Лениным. Щукину я не то что верил — я просто видел в нем Ленина. ‹…›

Экран разоблачает все. Именно по этой причине в первую очередь такое решающее значение имеет в кино выбор актера.

В театре все это тоже важно, но в кино этим решается дело.

Щукин, на мой взгляд, гениально сыграл Ленина не только потому, что он был великим актером, но и потому, что его личные, щукинские человеческие качества слились в нашем зрительском восприятии с образом Ленина.

Чтобы сыграть эту роль так, как ее сыграл Щукин, надо было еще быть очень большим человеком. И Щукин им был.

Образ, созданный Щукиным, формировался не только его великим дарованием, но и щукинской личной нравственной чистотой, человеческим обаянием, чуткостью, партийностью, глубоким умом, проницательностью, принципиальностью, справедливостью, требовательностью к себе и другим, мягкостью, наивностью, добротой, юмором.

Доброта у него была не просто добротой — она была жизненной позицией.

Все эти личные качества Щукина органически слились на экране с образом Ленина.

Как-то во время работы над ленинской картиной мы условились с Борисом Васильевичем, что я заеду за ним в театр к концу репетиции и мы вместе отправимся на студию.

В два часа Щукин вышел из театра и направился к машине.

Однако, пройдя несколько шагов, он остановился. Я открыл дверку, окликнул его, но, казалось, Борис Васильевич не слышит меня, не видит. Он стоял посреди тротуара, глядя прямо перед собой. Люди шли мимо, «обтекая» его. Кое-кто оглядывался — в фигуре человека, неподвижно стоящего среди всеобщего движения, было что-то необычное, пугающее.

Так прошло, вероятно, полминуты, а может быть, и целая минута.

Вдруг Щукин как бы очнулся и пошел вперед. Он сел в машину, и мы поехали.

Кажется, в тот день был какой-то праздник. Мы двигались по солнечному Арбату, как по театральному фойе в день премьеры: на тротуарах не хватало места, и люди шли густой толпой посреди улицы.

Борис Васильевич молча смотрел в окно. Когда мы съехали с Бородинского моста на набережную, он сказал:

— Сам не понимаю, что это было…

И после паузы:

— Ничто не болело. Просто мне стало как-то странно. Я не мог пошевелиться, я был совершенно пустым, отсутствовал. Меня не было…

Никто тогда еще не знал, что Щукин смертельно болен. То, что случилось в тот день, было предвестием трагического конца.

Утром седьмого октября его нашли мертвым в постели. Лицо было спокойным. В руке зажата раскрытая книга. На одеяле лежали очки. В комнате горел свет. Видимо, Борис Васильевич читал ночью.

Книга в его руке была «Парадокс об актере» Дени Дидро.
Она раскрыта была на восьмой странице. В этом месте Дидро пишет о Клерон — знаменитой французской актрисе XVIII века:

«Присутствуй вы на ее занятиях, сколько раз вы бы воскликнули: „Вы достигли!..“ Сколько раз она бы вам ответила: „Ошибаетесь!..“
Так друг Лекенуа схватил его за руку, крича: „Остановитесь!
Лучшее — враг хорошего: вы все испортите…“ „Вы видите созданное мною, — задыхаясь, ответит художник восхищенному ценителю, — но вы не видите, что я задумал и к чему я стремлюсь“»^[1].

Эти слова Дидро необычайно точно определяют творческий характер самого Щукина, его постоянную неудовлетворенность собой, они как итог всей его прекрасной жизни, и поразительно, что именно эти строки, заключавшие в себе девиз его творчества, были последними, которые он прочел.

Зрители, и я вместе с ними, совершенно поверили Щукину — Ленину, поверили, что на экране — настоящий Ильич. Именно поэтому зрители, и я вместе с ними, так горько, так безутешно плакали, стоя у Вахтанговского театра в октябрьский день тридцать девятого года, когда хоронили Бориса Васильевича Щукина.

Всем нам казалось, что мы снова потеряли Ленина в тот день.

Оборвалась жизнь великого художника.

Каплер А. Личность актера // А. Я. Каплер. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Искусство, 1984.