Первая наша встреча с Борисом Щукиным произошла еще в 1903 году за партой 3-го класса Каширского железнодорожного училища. Мне было десять лет. Боря на четыре месяца моложе. Я был худеньким, небольшого роста мальчиком. Боря выглядел посолиднее и полнее. Оканчивая начальное училище, мы были уже друзьями, и редко кто нас мог видеть не вместе.
В 1904 году я поступил в Высшее городское каширское училище, Боря — в реальное в Москве, где жил у крестного все время учебы. На праздники и каникулы он приезжал домой в Каширу — так что временные наши расставания ничуть не влияли на все более крепнувшую дружбу. Приезд Бори в Каширу был для нас обоих радостным праздником. Позже, когда нам было по шестнадцать-семнадцать лет и когда у нас создалась хорошая, дружная компания молодежи, мы проводили время за чтением отрывков, стихов, устраивали всевозможные игры и танцы. Музыку к танцам нам очень охотно играла на гармонии мать Бори, Анна Петровна, а когда приезжал к ним гостить пианист Семен Дмитриевич, мы без устали танцевали под рояль. Зимой мы устраивали лыжные катания, были неплохими конькобежцами-фигуристами, организовывали на масленицу катание на розвальнях, а летом — прогулки в лес и прекрасные окрестности Каширы. Затевал все это Борис вместе со мной. У него был фотоаппарат, и все интересное на прогулке и дома он старался фотографировать, а затем дарил хорошие снимки. Я и сейчас представляю себе реалиста Борю не иначе, как веселым, обаятельным товарищем, с прекрасным уравновешенным характером, с милой улыбкой, умевшим увлечь нас на какую-нибудь игру или прогулку и сделать так, чтобы всем было весело, чтобы все остались довольны и никто не устал. Все его любили. Да его и нельзя было не любить. Он никогда никого не обижал, от него никто никогда и грубого слова не слышал, не видел какой-нибудь вспышки, несдержанности.
Под влиянием спектаклей и концертов приезжавших провинциальных трупп, обязательными посетителями которых мы были, у нас с Борисом возникла мысль устроить свой театр. Обширный двор при доме Щукиных оказался для нас вполне подходящим местом — стоять публике было где. Со двора имелось два входа в дом: один на кухню, другой — с тамбуром — считался парадным входом. Вот из этого тамбура мы и решили сделать сцену. Нужно было только разобрать одну стену и увеличить пол тамбура, закрыть эту площадку двумя стенами, сделать потолок и стойки для мягких кулис.
Нужно сказать, что отец Бори, Василий Владимирович, относился к нашим затеям благосклонно, иначе нам о разборке стены, сооружении сцены и думать было бы страшно. Ну а об Анне Петровне и говорить не приходилось. Она всей душой была с нами и за нас. Во всяком случае, на мягкие кулисы Анна Петровна пожертвовала нам все драпри, занавески, которые мы перекроили и создали подобие кулис и занавеса. В то время понятия о театре и пьесах у нас были весьма своеобразные. Мы почему-то думали, что в театре нужно обязательно смешить зрителей, поэтому и выбрали к постановке водевиль И. Мясницкого «Я умер». Я играл мнимоумершего мужа, а Боря — друга дома, объяснявшегося в любви жене у постели «умершего» мужа. Потом мы ставили инсценированные сценки И. Ф. Горбунова. Зрители, собиравшиеся на наш спектакль, смеялись, но едва ли этот смех был вызван хорошей игрой, скорее, они смеялись над нашими неестественными потугами смешить публику и над глупым водевилем Мясницкого. Так или иначе, но мы, «артисты», чувствовали себя героями и считали, что вполне заслуженно получаем похвалы от окружающих. В честь первого дебюта Василий Владимирович организовал «банкет», и даже с портвейном.
До 1912 года мы с Борей играли в случайных любительских кружках. Летом 1912 года в Каширу приехал провинциальный актер Иван Степанович Александров с женой, который снял летний театр и поставил несколько миниатюр. Ему предложили остаться и организовать драматический кружок. Он согласился, собрал людей и стал руководителемкружка любителей. Мы с Борей, как уже имеющие некоторый «стаж», первыми вступили в кружок. В этом кружке мы участвовали до отъезда Бориса на фронт империалистической войны. Репертуар наш был очень разнообразным. Ставились «Дни нашей жизни» Л. Андреева (Борис играл Онуфрия, я — Глуховцева), «Дети Ванюшина» С. Найденова (Борис — Константин, я — Алексей), «Непогребенные» В. Евдокимова (Борис играл Сергея, я — Илюшу), «Касатка» А. Н. Толстого (Борис — Желтухин, я — князь) и много-много других драм и комедий.
За это время мы очень подружились с учителем железнодорожной школы Семеном Алексеевичем Осиным. У него был приятный баритон. Он учился пению у М. Е. Пятницкого, куда перетащил и нас с Борей. Мы занимались у Пятницкого два раза в неделю, развивая голос и дыхание. Помню, мы ставили комедию Л. Яковлева «Оболтусы и ветрогоны», где Борис играл Трошу, а я — Прошу. После этого спектакля нас долго называли этими именами, и когда мы подготовили концерт, то выпустили афишу: «Концерт Проши, Троши и Тереши». Под именем Тереши выступал Семен Осин. Я и Семен Осин пели, а Боря читал детские рассказы, выступал и с мелодекламацией: «Карменсита», «Как хороши, как свежи были розы» И. С. Тургенева. Большой успех Борис завоевал прекрасным чтением юмористических детских рассказов.
Хочется особенно подчеркнуть его очень серьезное отношение к каждой роли, к каждому выступлению. В поисках типов и образов мы часто ходили по базарам, прислушивались, присматривались, старались подсмотреть характерные черты для создания той или иной роли. Учили текст мы обычно в лесу, где нам никто не мешал. Очень не любил Борис играть роли, в которых приходилось объясняться в любви, ухаживать, переживать. Работая над такой ролью, он нервничал, доходил иногда до слез, считая, что у него ничего не получается. Подобное с ним происходило, например, в "Провинциалке«И. С. Тургенева, где он играл стареющего ловеласа графа Любина. Но он прекрасно себя чувствовал в такой роли, как Иван (слуга в гостинице) в комедии А. Н. Островского «Без вины виноватые», которую мы играли в августе 1914 года.
В сентябре 1916 года мы с Борисом поставили старинный водевиль «Прежде скончались, потом повенчались» Максимова, в котором он играл старика Хлыстикова, а я — комическую старуху Елизавету Ивановну. К этому времени Борис был уже студентом второго курса Высшего технического училища, я работал на транспорте в Кашире.
Наше юношеское увлеченно театром переросло и прочную любовь к нему, и мы буквально бредили мечтой попасть на профессиональную сцену. Любимым нашим театром был Московский Художественный: здесь мы пересмотрели все ‹…›Но были годы первой мировой войны, и осуществить нашу мечту о профессиональной сцене не пришлось.
Студента второго курса Б. В. Щукина послали учиться в Александровское военное училище, а в 1916 году прапорщик Щукин был отправлен на фронт. Передо мной лежит фотокарточка Бориса в студенческой тужурке с наплечными значками Высшего технического училища. На паспарту надпись: «Дорогому другу и товарищу в час разлуки. Мучительно тяжело расставаться, но против судьбы не попрешь. Не думал и не гадал я быть военным человеком, стал им. Давай же в душе надеяться, что все старое вновь вернется, и заживем мы по-старому, по-хорошему. В часы же разлуки долг каждого из нас не забывать друг друга». Милое, обаятельное лицо двадцатидвухлетнего Бориса Щукина глядит с этой фотографии: пышная шевелюра, ясный, глубокий, но грустный взгляд.
Даже из окопов Борис в каждом письме напоминал мне о том, чтобы я не терял надежды, верил бы в хорошее будущее, и уверял, что скоро встретимся. Вот несколько строк из его письма: «У меня теперь 90 процентов с лишком за то, что я вернусь обратно домой. Как же наши с тобой планы насчет сцены? Осуществятся ли? Что ты думаешь, напиши мне. Одно горе — денег нет. По думаю, что были бы силы и желание, а деньги найдутся…»
В начале 1918 года их полк перебросили в Саратов для переформирования. Вдруг оттуда я получаю письмо с просьбой приехать вместе с Семеном Осиным, чтобы выступить в концерте в консерватории. Мы поехали. Все трое мы участвуем в концерте, в котором выступали солистка оперы Зимина в Москве меццо-сопрано Фатьма Мухтарова, драматический артист И. А. Слонов и другие. Времени, конечно, нам не хватило для того, чтобы переговорить тогда обо всем, так как Борису нужно было возвращаться к месту службы. Но вскоре вернулся в Каширу бывший прапорщик Борис Щукин в шинельке без погон. С места в карьер он включился в сценическую деятельность, и мы с драматическим кружком под руководством того же артиста Александрова начали обслуживать железнодорожные узлы. Нам предоставили вагон для участников, вагондля декораций, и мы со спектаклем «Новый фронт» М. Криницкого и концертной программой объехали все узловые станции от Бирюлева до Козлова (ныне Мичуринск) и Данкова.
Нужно сказать, что театральный коллектив был очень сильный, спектакли и концерты пользовались большим успехом.
Вернувшись из армии, Борис поступил работать слесарем в депо на станции Кашира, затем помощником паровозного машиниста. В конце 1918 года чтец Василий Иванович Щеголев вместе с артисткой Бахаревой открыли студию творческого содружества. Занятия этой студии мы с Борисом стали посещать. Взяли для работы пьесу Горького «На дне», постановка которой и была осуществлена в начале 1919 года. Щукин играл Бубнова, я — Актера. Студийная постановка имела большой успех. Несмотря на разруху, холод, недоедание и другие трудности тогдашней жизни, мы с большим удовольствием отдавали все свободное время сцене.
Не могу не упомянуть об одном грустном для того времени случае. Наш педагог Александров с женой, я, Борис и другие работники железнодорожного транспорта поехали закупить немного муки и продуктов для наших семей. Наскребли немного денег, кое-какие вещички взяли для обмена, получили документ на право закупки и поехали на станцию Баланду, что за Аткарском. Туда приехали благополучно, купили немного муки, хлеба, картофеля. Едем радостные. Но вот подъезжаем к станции Тамала. Там наш вагон встречает продотряд и начинает выгружать наши заготовки. Но стоянка поезда была короткой, все выгрузить не успели, и мы поехали дальше. У Хоботово стоял второй продотряд, и он довыгрузил все оставшееся. Мы остались «без денег и без товара». Запомнилось мне в этом происшествии поведение Бориса. Когда продармейцы выносили из вагона наше продовольствие, Борис сидел на диване и наигрывал на гитаре романс «Я помню день», который он готовил для роли Желтухина в пьесе А. Н. Толстого «Касатка». Поразительное спокойствие проявил он в эти довольно грустные для нас минуты.
В 1920 году Борис, как бывший офицер, был послан в Москву инструктором по обучению красноармейцев. Он работал и жил в казарме. А в 1921 году, будучи военным инструктором, Борис наконец осуществил свою мечту и поступил в Третью студию Художественного театра, руководителем которой был блестящий режиссер Евгений Богратионович Вахтангов. Днем Борис занимался с красноармейцами, а вечером учился в студии, слушая лекции Константина Сергеевича Станиславского. Борис старался перетащить и меня в студию.
Зимой 1921 года он добился согласия руководства студии Вахтангова вызвать меня на приемный экзамен. На экзамене я очень волновался, а Борис едва дышал, волнуясь за меня, своего товарища. Через некоторое время Борис радостно сообщил мне, что я принят сотрудником студии.
Чтобы посещать занятия студии, нужно было перевестись по службе из Каширы в Москву. Но, к глубокому сожалению моему и большой досаде Бориса, я не смог перевестись. Итак, мы снова расстались. Я остался в Кашире, а Борис стал артистом студии, а затем театра имени Евг. Вахтангова. ‹…›
Я бывал на всех премьерах. После спектакля мы шли на квартиру к Борису Васильевичу, и наша беседа о спектакле, начавшаяся в дороге, продолжалась за чаем до четырех-пяти часов утра. ‹…›
Наши пути разошлись. Но мы навсегда сохранили очень дружеские отношения с бесконечно дорогим мне, скромным, добрым, обаятельным другом юности.
Вот и сейчас, вспоминая о прошлом, я вижу тебя, дорогой Борис, учеником реального училища, в серой курточке, подпоясанной ремнем с пряжкой РУВ, студентом в зеленой тужурке с наплечными знаками Высшего технического училища, прапорщиком в шинели, сапогах, в кожаной тужурке после фронта и в легкой дачной толстовке летом, когда ты отдыхал с семьей в Кашире, у нас, недалеко от Оки…
Самохвалов Н. Друг юности // В.Б. Щукин. М.: Искусство, 1965.