Александр Довженко:

Когда смотрят картину «26 комиссаров», ей не аплодируют. А в самом конце картины зритель аплодирует Шенгелая. Я ставлю вопрос: мог ли Шенгелая, хватило ли у него бы уменья сделать такую картину на тему «26 комиссаров» во время демонстрации, которой аплодировали бы? При желании он мог сделать. Он этого не сделал, и я считаю это его величайшей заслугой. Тов. Шенгелая провел картину в чрезвычайно строгом, в чрезвычайно мужественном направлении, совершенно правильно решив огромной важности задачу, которая перед ним стояла.

Картина вся идет в торжественных бетховенских тонах, где нет места особенным каким-то взрывам. Картина произвела на меня колоссальное впечатление. ‹…›

Что в этой картине для меня является самым основным и замечательным? То, что это — не проба, а подлинное осуществление колоссальной проблемы. Дать в синтезированном произведении целый узел исторических событий с необычайной портретной схожестью, с необычайным пониманием исторической обстановки, найти в образной форме точнейшую характеристику, построить все это исторически правильно и вместе с тем выйти за пределы национальной межи, выйти из специфики Азербайджана, сделать фильму международного хождения, — это исключительно трудная задача. ‹…›

Заслуга Шенгелая заключается ‹…› в глубине понимания психики масс и той исторической ситуации, которую Шенгелая дает.

Разрешил ли т. Шенгелая в фильме это положение? Очевидно да, потому, что в целом ряде эпизодов действие масс является, по-моему, несравненным. ‹…› Это — доказательство большого мужества в разрешении вопроса. Правда, может быть в этих разрешениях есть длинноты, но длинноты эти я рассматриваю как небрежность почерка, а не как порок метода.

Сцен расстрела мы знаем много. Но сцена расстрела у Шенгелая такая же мужественная и суровая, как вся картина. Шенгелая здесь беспощаден ‹…›

Мы имеем дело с своеобразной? Глубокой? Чрезвычайно серьезно продуманной, грамотной фильмой исторического жанра, поданной с точки зрения грамотного большевика.

Абрам Роом:

Говоря совершенно прямо и открыто, я не удовлетворен этой лентой. ‹…›

Я начну с этого меньшевика. Меньшевик очень удачно получился. Хотя театрально, но его переигрывают очень здорово и удачно. Я спрашиваю, почему нельзя было сделать Шаумяна удачным? ‹…› Неужели, когда мы говорим о Шаумяне, можно отделаться тем, что показываем его 2–3 раза и то со спины? И в сцене расстрела он какой-то одутловатый, неприятный, как утопленник. ‹…›

Расстрел, пески, очень хорошо, аккуратно по-кулешовски построенные кадры каре и т. д. Я думаю, что и пески и ступеньки песков очевидно сыграли большую роль в съемке этой сцены.
И то, что дали одному из комиссаров убежать, я думаю, сделано только потому, что еще раз хотели показать пески. ‹…›

Эта вещь построена приемами прямого действия в лоб, и не случайно в ней все кадры — фронтального характера.

Собрание. Правильно, когда поворачиваются все головы к Шаумяну. Это действительно хорошо. Я такого раньше не видел. Но сколько еще есть таких кадров в картине? Их много, минимум десять.

Есть много плохого тона мистики. Что это за женщина такого мадонистого типа с мукой? Она является каким-то символом.
Деньги тут летят, бумажки по ветру… Не знаю, что должен изображать этот символ. ‹…› В искусстве нельзя так прямо наваливаться на образ. Это неправильно.

Вот потому я чрезвычайно ценю в сцене, когда т. Шенгелая не дает самого Шаумяна, а только показывает поворот головы, это чрезвычайное достоинство пьесы. ‹…›

Александр Столпер:

В картине есть сцена с орехами. Этот кусок свидетельствует о наличии у т. Шенгелая огромного лирического мастерства. Он поднимает эту сцену до такого глубокого потрясающего лиризма, что она чрезвычайно трогает.

Первые куски картины, даже первая часть раздражает.

Только со второй или третьей части осознаешь, что имеешь дело с очень большим, великолепным произведением искусства.

Самое замечательное в образе 26 комиссаров то, что они фактически не были показаны. Не трудно было сделать меньшевика, который так много показан и имеет определенное лицо, но сделать огромной силы образ 26 комиссаров почти без показа их, — это совершенно замечательно.

Относительно жанров. Можно ли быть последователем такого жанра, как в этой картине? Вопрос здесь в талантливости. Вопрос жанра так сложен, что поднять его так, как здесь, может только очень большой художник. А т. Шенгелая завоевал право быть большим художником. Эта картина замечательна тем, что чувствуется огромная напряженность мысли автора, и чувствуется, что ради этой мысли художник-лирик отказывается от ряда вещей, которые он мог бы блестяще сделать.

Картина эта — огромного мужества, огромного упрямства и огромной волевой напряженности.

Кино (М.). 1933. 10 января.