Из затемнения: полусумрак. Степь. Неровно одетая снегом, ненаезженная дорога, по сторонам из-под снега торчат колеблемые ветром верхушки бурьяна.

По дороге верхом на оседланной лошади походной рысью едет человек.

На плечах у него башлык, одет в казачий с разрезом сзади отороченный мехом полушубок; голова его покрыта белой курпяйчатой папахой.

Едет шагом, приподымаясь на стременах, настороженно смотрит вперед, на секунду приостанавливает коня, по-волчьи озираясь, и снова трогает его движением ног.

По косогору человек едет уже шагом, спускаясь в ложбину, за нею вдали под косогором видны черные купы садов, дворы хутора Гремячий Лог.

Степь. Направо вдали курган, ближе — дорога. По дороге, перенесенной снегом, бегут запряженные в сани дышловые дымящиеся от пара лошади.

За санями, держась за грядушку, одетый в черное пальто и шапку, бежит человек. На бегу он пристукивает каблуками ботинок и, отрываясь от саней, зябко дует на замерзшие руки.

Узкий переулок в Гремячем Логу. По обеим сторонам переулка — каменная низкая огорожа, за нею стволы и голые ветви фруктовых деревьев и тополей. По переулку едет всадник.

Он подъезжает к небольшой речушке, спешивается, откинув голову, раздувая ноздри, жадно вдыхает морозный воздух.

Потом подтягивает подпругу седла и неспешно, но ловко садится на коня. Речку переезжает вброд. Лошадиные подковы звякают по камням, журчит вода.

На той стороне всадник останавливается. Издали слышны людские голоса, топот конского бега, скрип полозьев.

Всадник торопливо надевает башлык и, слегка коснувшись конского крупа плетью, скачет машистой рысью.

Степная дорога. Человек бежит сзади саней, потом прыгает в сани и ложится на бок, кутая голову воротником пальто.

Всадник выезжает на улицу. Навстречу ему, оскользаясь, идет по дороге женщина. Приостановив коня, всадник спрашивает:

— Скажи, тетка, где тут Яков Островнов живет?

Женщина останавливается, сдвигает с губ платок, переспрашивает:

— Яков Лукич-то?

Всадник нетерпеливо щелкает по голенищу плетью, утвердительно кивает головой.

Женщина поворачивается, указывает рукой:

— А вон за тополем его курень.

Всадник усталым движением поводьев трогает коня, едет в направлении указанного дома.

За дощатым забором — крытый черепицей дом. Возле дома — тополь. Ворота и калитка выходят на улицу. Улица и двор безлюдны.

К калитке подъезжает всадник, спешивается… и, оглянувшись по сторонам, торопливо вводит лошадь во двор. Подходит к окну, осторожно стучит по стеклу рукоятью плети…

…Продолжает стучать. Дверь из сеней открывается, на крыльцо выходит Яков Лукич Островнов. Небольшого роста казак лет пятидесяти с окладистой русой бородкой и серыми глазами. На нем ватный сюртук, накинутый внапашку, вобратые в белые чулки штаны, он без шапки. Всматриваясь в приезжего, он не спеша сходит с крыльца.

Яков Лукич остановился, внимательно смотрит на приезжего, не угадывая его, несколько растерянно улыбается.

Приезжий, видя, что его не узнают, раздвигает башлык, сдержанно улыбаясь, спрашивает:

— Половцева помнишь?

Яков Лукич, пораженный неожиданной встречей, испуганно озираясь, побледнел и зашептал:

— Ваше благородие… Господин есаул!..

Приезжий, сдвинув брови, предостерегающе говорит:

— Ну-ну, ты потише! В доме у тебя чужих никого нет?

Яков Лукич, отрицательно качая головой, взял из рук гостя повод, повел лошадь к конюшне. В ожидании хозяина Половцев остался у крыльца, разминая ноги и устало потягиваясь.

На въезде в хутор Гремячий Лог, на дороге, по которой проехал Половцев, показались лошади в дышловой упряжке. Кучер, откинувшись назад, сдерживал туго натянутыми вожжами шедших вскачь лошадей. На раскате сани стукнуло о кочку…

…И из них легко выпрыгнул одетый в черное пальто и шапку смеющийся человек с щербатиной во рту.

Яков Лукич и Половцев вошли в кухню. Половцев снял шапку, улыбчиво сощурился и поклонился сидевшим на лавке женщинам.

Жена Якова Лукича отложила недовязанный чулок, сдержанно поклонилась гостю и выжидающе взглянула на мужа.

Сноха, прявшая шерсть, едва взглянув на гостя, продолжала ритмически покачивать ногой и неприметным движением пальцев сучить нитку.

Сын Якова Лукича, сидя на низеньком стульчике возле печи, положил на колени неподшитый валенок, внимательно рассматривал Половцева, его крутой лысеющий лоб и крепко сжатые массивные челюсти.

Яков Лукич кинул на лавку сюртук и, суетливо одергивая рубаху, сказал, обращаясь к жене:

— Собери человеку повечерять.

А потом повернулся к Половцеву, слегка поклонился ему и пошел к двери горницы, пропуская гостя вперед себя.

Они вошли в горницу. Половцев медленно оглядел чинно расставленные возле стен венские стулья.

Снял полушубок, положил его на сундук, пошел к столу и, мимоходом взглянув в стенное зеркало, остановил взгляд на висевшем рядом с зеркалом вправленном в деревянную раму удостоверении.

Сунув руку за пояс толстовки, он прочитал удостоверение, с чуть насмешливой улыбкой повернулся к Якову Лукичу.

Тот приосанился и с гордостью сказал:

— Да, был примерным хозяином-культурником. За это и почетную грамоту прислали. Агроном даже пучок моей пшеницы-гарновки возил в Ростов на показ властям.

За это время хозяйка и сноха накрыли скатертью стол, принесли в миске щи с мясом и на тарелке соленые помидоры.

Яков Лукич пригласил Половцева к столу. Тот сел, начал есть.

Наблюдая, как Половцев ест, Яков Лукич присел на сундук, сворачивая цигарку, спросил:

— У вас в станице про коллективизацию слыхать аль нет?

Половцев, прожевывая, взглянул на Якова Лукича исподлобья, помедлив, коротко ответил:

— Слыхать.

Яков Лукич закурил, сделал несколько затяжек, вздохнул:

— Эх, стало быть, от этой песни везде слезьми плачут.

Половцев отодвинул тарелку, перекрестился на образа, обращаясь к хозяину, сказал:

— Спасибо за хлеб-соль. Теперь давай потолкуем!

Хозяйка вошла, приняла со стола и вышла в кухню. Следом за ней шагнул Половцев, плотно притворил дверь и запер ее на крючок.

‹…›

В раскрытые ворота на двор Гремяченского с совета въехали на рыси пароконные сани. Около крыльца, покуривая, толпилось человек пять казаков.

Поравнявшись с крыльцом, человек в черном пальто спрыгнул с саней и, растирая щеку перчаткой, пошел за санями к конюшне.

Из дверей конюшни валил пар. Кучер остановил лошадей, слез с облучка, постучал нога об ногу и начал распрягать.

Человек в черном пальто подошел к лошадям и споро начал отцепливать постромки.

Стоявшие возле крыльца казаки, переглянувшись, двинулись к саням, подошли и полукругом стали.

Человек в пальто замешкался, стягивая шлею с конской спины.

…Усмотрев это, старый дед в белой бабьей шубе, соскребая с усов сосульки, лукаво прижмурился: — Гляди брыкнет, товарищ!

Человек в пальто освободил из-под конской репицы шлею, повернулся к старику, выказывая при улыбке нехваток одного переднего зуба.

Черный, как грач, заросший по самые ноздри курчавой бородой казак, заметив, что у человека в пальто нет зуба, насмешливо спросил:

— А зуба-то нет, случаем, не кобыла выбила?

…И человек в пальто, отрицательно качая головой и по-прежнему улыбаясь, ответил:

— Нет, зуба лишился давно, по пьяному делу. Да оно и лучше; бабы не будут бояться, что укушу. Верно, дед?

…Казаки сдержанно улыбнулись, а старик в белой шубе с мнимым сокрушением махнул рукой:

— Я, парень, откусался…

…И, потрясая согнутым указательным пальцем, закончил:

— Мой зуб-то уж который год книзу глядит… Чернобородый казак смеялся, широко разевая белозубую пасть, откидываясь и хватаясь за кушак.

Человек в пальто угостил казаков папиросами, пошел к крыльцу сельсовета. Казаки последовали за ним.

Около крыльца старик в белой шубе на ходу коснулся рукой плеча человека в пальто, спросил:

— Дозвольте спросить вашу милость, товарищ, вы не за хлебозаготовками приехали?

Человек в пальто, остановившись на нижней ступеньке крыльца, чуть обернувшись, ответил:

— Нет, я приехал помочь вам организовать колхоз.

Казаки сдержанно стали переглядываться, а старик в белой шубе надвинул на глаза треух, с откровенным разочарованием свистнул и пошел от крыльца, шаркая растоптанными валенками.

Человек в пальто, твердо ступая по скрипучим ступенькам, взошел на крыльцо, шагнул в раскрытые двери сеней.

Человек в пальто вошел в комнату. За столом сидел прямоплечий человек с орденом Красного Знамени на рубахе военного покроя. Краснознаменец встал из-за стола, выжидающе глядя на пришедшего. Тот подошел, протягивая руку, сказал:

— Я рабочий-двадцатипятитысячник, уполномоченный райкома. Ты секретарь ячейки, товарищ?

Пожимая протянутую руку, краснознаменец отвечал:

— Да, я секретарь ячейки Нагульнов. Садись, товарищ. Председатель совета сейчас придет.

…И, подойдя к стене, Нагульнов постучал в нее кулаком.

Из дверей соседней комнаты вышел небольшой человек в козьей папахе, сбитой на затылок, и казачьих с лампасами шароварах, вобратых в белые чулки, с косым шрамом на лбу. Нагульнов, обращаясь к приезжему, сказал:

— Это и есть председатель совета Разметнов Андрей.

Разметнов, улыбаясь и гладя ладонью белесые усы, с достоинством пожал руку приехавшему, спросил:

— А вы кто такой будете? Ваши документы.

Приехавший достал из внутреннего кармана пальто удостоверение, подал его Разметнову.

Тот внимательно прочитал удостоверение, в котором значилось, что приехавший двадцатипятитысячник, рабочий Краснопутиловского завода Давыдов, уполномочивается райкомом партии для проведения в Гремячем Логу двухмесячного похода за сплошную коллективизацию.

Распахнув пальто, зябко пожимая плечами, Давыдов присел к столу, сказал:

— Завтра мы начнем с собрания бедноты, а сейчас расскажите мне, товарищи, о положении в Гремячем Логу и дайте поимущественный список.

Нагульнов сел напротив Давыдова и, собираясь с мыслями, начал разглаживать ладонями валявшуюся на столе бумагу, а Разметнов за спиной Нагульном подошел к шкафу, раскрыл его и, взявши из папки список, подал его Давыдову.

‹…›

Горница в доме Якова Лукича. Около лежанки разостлана полсть. На полсти шуба и к стене — подушка. Около стола стояли Половцев с самокруткой в зубах и Яков Лукич, оперевшийся о стол, с ручкой в пальцах.

Яков Лукич начал было подписывать какую-то бумагу, потом выпрямился, осторожно положил ручку на стол, сказал:

— Под топор голову кладу… Вы меня не невольте, дайте подумать.

Половцев, выслушав Якова Лукича, ничего не сказал в ответ, стал закуривать, а Яков Лукич тихо вышел из комнаты.

Сойдя с крыльца, Яков Лукич постоял в раздумье, медленно пошел к скотиньему базу.

Открыл ворота, вошел, стал подгребать ногами набитое возле яслей сено, поднял охапку сена, бросил в ясли и снова остановился в раздумье…

…По базу медленно передвигались четыре быка. Один из них подошел к яслям.

Яков Лукич посмотрел на него невидящими глазами, ссутулил плечи, вышел.

Направился он к конюшне.

Вошел в открытую дверь и, подойдя к привязанной в станке лошади, привычным движением, любовным похлопыванием ладони по крупу заставил лошадь подвинуться к стенке.

Заглянул в ясли, поднял упавшие с гвоздя ременные вожжи, хотел повесить их и вдруг, кинув вожжи, решительно вышел из конюшни.

Пошел к дому.

…Яков Лукич вошел в горенку к своей старухе-матери, которая, свесив босые ноги, сидела на лежанке.

Стал на колени, размашисто перекрестился и, нагнув голову, сказал:

— Маманя, благословите, ради Христа!

Старуха, испытующе глядя на него сверху вниз, подняла руку, раздельно сказала:

— Коли на доброе дело, то господь благословит, и я благословляю.

…Она перекрестила сына. Тот поднялся с колен, тылом ладони вытер пот со лба и медленно вышел.

В горнице спиной к печи стоял Половцев. Яков Лукич вошел, подвинулся к столу, сказал:

— Я решился, Александр Анисимович, приказывайте.

Половцев оторвался от печи и, медленно подходя к столу, достал из грудного кармана бумажку. Положил ее на стол, потянулся через угол стола, взял ручку, подал Якову Лукичу.

Тем временем Яков Лукич взял со стола бумагу, стал читать ее, напряженно шевеля губами.

…Половцев стоял около него, держа в протянутой руке ручку.
Яков Лукич кончил читать расписку, в которой было написано: 
«…Обязуюсь свое достояние принести на алтарь православного отечества. В чем подписуюсь». Он взял ручку, внизу каракулями стал выводить «Яков Лукич Остров…»

Половцев, стоя сзади Якова Лукича, достал из кармана наган. Лукич услышал щелканье наганного барабана.

— За измену… гляди, Лукич! Шесть тебе, а уж седьмую…

Яков Лукич повернулся, встретился глазами Половцевым, выдержал его взгляд и, нагнувшись над столом, с размаху докончил подпись: «..нов».

‹…›

…Комната Нагульнова. Направо от дверей в углу кровать. Стол.
Над столом зеркало, несколько стульев. Раскрытый сундук. Жена Нагульнова Лушка, стоя перед зеркалом, поворачивалась, одергивала на себе оборчатую юбку, перегиналась назад, приподнимая подол, рассматривала, как сидит на ней юбка.

Потом, как видно, недовольная осмотром, проворно и досадливо сняла юбку через голову, подбежала к сундуку и, порывшись, вытащила другую юбку, быстро надела ее, повертелась перед зеркалом.

Поочередно вытянула ноги, обмахнула кончиком подола носки полуботинок и стала старательно пудриться. Смочив пальцы слюной, провела по бровям. Покрылась цветастой шалькой.

…Не успела она завязать концы, как услышала скрип двери. С живостью повернувшись, увидела входившего мужа и Давыдова, державшего в руках чемодан.

Нагульнов бросил шапку на стол, обратился к жене:

— Это вот уполномоченный райкома Давыдов.

Давыдов поставил к стене чемодан, подошел к Лушке.

…Не скрывая досады, Лушка скинула шаль, бросила ее на сундук и протянула руку Давыдову, чуть-чуть улыбаясь.

Нагульнов продолжал:

— Он у нас поживет, пока квартиру найдем, а сейчас собери нам повечерять.

Нагульнов и Давыдов разделись, сели за стол. Лушка суетливо принесла и поставила на стол тарелку с огурцами и миску с мясом, положила хлеб и проворно покрылась.

Нагульнов стал резать мясо.

Лушка внапашку накинула кофту, вышла.

…Не видя того, что она ушла, Нагульнов, не поворачивая головы, сказал:

— Ты хоть бы мясо порезала.

…Повернулся и увидел, что Лушки в комнате нет.

Лушка выбежала на крыльцо, надела кофту в рукава и, заслышав издали гармошку, улыбаясь, бегом направилась к калитке.

‹…›

Низкая тесная комната. Под непокрытой кроватью топилась подземка. Хозяин, стоя на коленях, совал в печку мелко наломанный хворост. На кровати сидело несколько казаков.

В углу, на сваленных в кучу тыквах, сгорбясь сидел Хопров — большой, широкогрудый казак (в прошлом артиллерист).

Сидевшие на лавке и на кровати кулаки Фрол Рваный, Лапшинов, Чаев, Люшня, Атаманчуков и Яков Лукич внимательно слушали стоявшего спиной к окну Тимофея Рваного, который говорил:

— Жизнь такая, что если бы банда сейчас была, — сел бы на коня и начал бы коммунистам кровя пущать…

Не успел Тимофей закончить фразы, как Яков Лукич перебил его:

— Кое-где уже пущают… Но нам, братцы, не банда нужна, а всем надо подыматься.

Хопров, мрачно слушавший разговор, вдруг поднялся, оттолкнул ногой упавшую тыкву, сказал, обращаясь к присутствующим:

— Слыхали мы эти речи! Я-то уж не буду подыматься против Советской власти, а вы угадывайте!

Кулаки с выжидающей тревогой глядели на Хопрова.

А тот надел папаху и молча направился к двери.

Не успел он подойти к дверям, как старик Лапшинов вскочил с кровати и преградил ему дорогу.

Седая борода его тряслась. Он, как-то странно приседая, разводя руками, спросил:

— Доносить идешь, Иуда?

Хопров поднял на уровень лапшиновской бородки кулак, с бешенством сказал:

— Вы с Островным из меня всю кровь высосали!

Хопров с силой оттолкнул Лапшинова.

Тот, падая, попятился назад, но его поддержал Лукич.

Хопров, держась за дверную ручку, глядя на них крикнул:

— Хоть раз над вами теперь поликовать!..

И вышел, хлопнув дверью.

Глухой переулок. Из за плетня показался Хопров. Он шел быстро, но, заслышав далекую протяжную песню, приостановился на секунду. Песни пели мужские голоса, покрываемые тенором подголоска. Хопров пошел медленнее. По мере его удаления песня приближалась.

По улице торопливо шла Лушка. Она слышала ту же песню. Звуки ее усиливались.

Лушка вошла в калитку. Песня звучала ужа совсем явственно.

Лушка на ходу расстегнула кофту и взбежала на крыльцо.

Улыбаясь, она распахнула дверь. Песня ударяла ей в уши полными голосами.

Притворив за собой дверь, улыбающаяся Лушка остановилась у порога.

Комната была битком набита людьми. В углу, сидя за столом, человек восемь молодых казаков пели песню.

Девки и бабы сидели рядом на лавке, собравшись в кружок.

В углу печи парень что-то говорил девке, прижав ее спиной к стене.

Около кровати на низеньком табурете сидел, закинув нога за ногу, гармонист с гармошкой на коленях. Красивая полнолицая девушка, улыбаясь и засматривая ему в глаза, кормила его из пригоршни семечками.

Певцы, увидя вошедшую Лушку, оборвали песню.

Гармонист повернулся лицом к Лушке, сказал:

— А, Луша… Лапушка не моя, а где же твой разлюбезный Тимофей?

И растянул гармошку, пробуя голоса.

Из-за стола встал один из парней, он подмигнул певцам.

Те дружно хватили плясовую песню.

Один из певцов выскочил из-за стола, пошел навстречу Лушке на-присядку, посвистывая и щелкая ладонями о голенища.

Лушка повела плечами, изогнулась, захватила рукой подол юбки и легко пошла в пляске.

‹…›

К крыльцу дома Островнова торопливо подошли Яков Лукич и Тимофей.

Тимофей остался около крыльца.

Яков Лукич поднялся на крыльцо.

Половцев сидел в горенке за столом, что-то писал.

На скрип двери он повернул голову, одновременно положил на исписанный лист свою широкую ладонь.

Яков Лукич вошел и взволнованно сказал:

— Беда, Александр Анисимович!

Половцев вскочил, сунул в карман листок, торопливо застегнул воротник толстовки, сурово спросил:

— В чем дело? Говори живее!

Яков Лукич, волнуясь, стал говорить:

— Привербовал я одного казака, Хопрова… Он при белых в карательном отряде служил…

…Тимофей, стоя возле крыльца, легонько выбивал ногами чечетку.

…Яков Лукич испуганно говорил:

— А нонче собрались, и Хопров восстал против вас… Ушел… донос сделает… Пропадем мы, ваше благородие.

Половцев яростно сорвал со стены полушубок, вытащил из-под подушки наган, покрутил барабан, заглядывая в гнезда, надел папаху и толкнул Якова Лукича к выходу, сказав:

— Захвати топор!

Оба вышли из горницы.

По проулку шли втроем, молча.

Через плетень перелезли на гумно…

К хате Хопрова шли по нетронутому снегу, друг за другом, шаг в шаг, оставляя один след.

Полутемная комната в хате Хопрова. Хопров и его жена лежат на кровати. Из недавно протопленной подземки падал на пол мягкий свет.

В двери послышался негромкий, но настойчивый стук…

Хопров приподнял голову.

Стук повторился…

Кряхтя, Хопров встал, направился к двери.

На крыльце хаты Хопрова стояли трое. Заслышав изнутри шаги Хопрова, Тимофей отодвинулся за Лукича. Половцев проворно выхватил из полы полушубка топор…

Дверь открылась, и в просвете показалась фигура Хопрова.

В этот момент Половцев с силой взмахнул топором.

Хопров качнулся и упал навзничь, тяжестью своего тела распахнув дверь в кухню, где спала его жена.

От грома падения жена его привстала на кровати и увидела лежавшего на полу мужа, через которого шагнул в комнату с топором в руках Половцев.

‹…›

Пустой двор Хопрова. Стояла сумеречная тишина. Срывалась легкая метель. С крыши упала ледяная сосулька. На перилах крыльца белел молодой пушистый снег.

Плотно закрытая в сени дверь осторожно открылась. На крыльцо вышел Половцев, за ним — Тимофей и Лукич.

Половцев пьяно качнулся, снял папаху, вытер ею лоб и, нагнувшись, стал хватать губами нападавший на перила свежий снег.

‹…›

В комнате, где происходили игрища, девки и парни стояли, собравшись в круг, хохотали.

В середине круга под «страдания», наигрываемые на гармошке, выхаживал парень, обутый в чудовищно растоптанные валенки.

Одна из девок вдруг взвизгнула от щипка сзади и, повернувшись, увидела Тимофея.

Тимофей, щипая и расталкивая девок, перешел круг и, подойдя к гармонисту, протянул руки за гармошкой.

Он стал брать гармошку и уронил ее на пол.

Тихо засмеялся…

Поднял, хотел накинуть ремень на плечо и снова уронил…

Пошевелил пальцами, засмеялся.

Лушка презрительно сказала:

— Нажрался уж гдей-то! Гуляка!

Тимофей схватил гармошку и уверенно заиграл.

Одна из девушек, приплясывая, вошла в круг.

‹…›

Половцев вошел в свою горенку, снял и повесил на гвоздь полушубок.

Дверь хаты открылась. На крыльцо вышел гармонист, наигрывая «страдание», за ним толпа расходившихся с игрища.

В горенке перед иконой на коленях стоял раздетый Половцев, крестился и, касаясь рукой половицы, клал земные поклоны.

На улице разошедшиеся с игрища стали разбиваться на пары. Большая груша пошла с гармонистом, а Лушка с Тимофеем свернули в первый переулок.

Половцев, стоя на коленях, глухо шептал:

— Боже милостивый, всевидящий, справедливый! Приблизь твою кару!

Стоя у плетня, Лушка снизу вверх засматривала Тимофею в глаза и, обнимая его, целовала.

Половцев закончил молиться, встал с колен и, повернувшись спиной к иконе, шагнул, сжал кулак, а сквозь стиснутые зубы его прорвалось:

— Рубить!.. Рубить беспощадно!..

Он медленно поднял кверху руку, словно занося над кем-то шашку.

Крыльцо хаты Хопрова было все покрыто нападавшим снегом. В просвете полуоткрытой двери виднелась кинутая наотмашь рука Хопрова, до половины занесенная пушистым снегом.

‹…›

…С передней лавки встал высокий, широкоплечий казак. Он подошел к президиуму и, обращаясь к Давыдову, сказал:

— Чего ты, чудак, нас за советскую власть агитируешь?

Он был сильно взволнован. Вдруг резким движением заголял подол рубахи, прижал его подбородком к груди и, оборачиваясь к собравшимся, прохрипел:

— А это за что я получил? За что получил ошкаметки кадетского гостинца?

На смуглом животе покорно обнажились стянувшие кожу рубцы.

…Любишкин, взволнованный, обращаясь к Давыдову, продолжал:

— Дозвольте кулаков разгромить! Дозвольте нам быков и машины ихние забрать!..

И неожиданно вскинув руки вверх; повернувшись к собранию, повысил голос:

— А то разговоров много… кулаку прикорот надо сделать…

‹…›

— Ступай, сдай дела Ушакову. Будем тебя судить.

Островнов продолжал стоять, испуганно и умоляюще глядя на Давыдова.

Тот крикнул:

— Выйди, говорят тебе!

Островнов взялся за дверную ручку, уже тверже сказал:

— Я дела сдам, но судить меня не за что. С быками несчастный случай произошел, а зато скольким лошадям я жизни спас, ночи не спал, сам дежурил при конюшне… Во всех бригадах лошади, как львы… Эх, да что там!

Он махнул рукой, вышел.

Давыдов прошел к столу, сел, поерошил волосы и несколько мгновений сидел, раздумывая.

Потом решительно встал, вошел в соседнюю комнату.

В комнате за большим столом сидел счетовод правления.

Около стола, со связкой ключей в руке, стоял Островнов.

Давыдов взглянул на него, сказал:

— Ты вот что, Островнов… Ты продолжай работать, но если снова произойдет что-нибудь такое, — смотри, покараем беспощадно!

Островнов с просветленным лицом сунул в карман ключи и в пояс поклонился Давыдову.

‹…›

На заре Давыдова разбудил Майданников.

Давыдов выскочил из будки.

Бригада вся уже встала и собиралась идти в поле.

Давыдов умывался, пригоршнями черпая воду из ведра, а Майданников запрягал своих быков. Закончив запрягать своих, он начал запрягать быков Давыдова.

Пока Давыдов вытирался, жена Кондрата угнала его быков в поле, а Кондрат, поджидая Давыдова, стоял около его плуга.

Пришел Давыдов и под скрип колесин плуга они двинулись в поле.

На своей клетке Аким Бесхлебнов устанавливал в борозду запряженных в плуг быков Атаманчуком.

Майданников и Давыдов подошли к своей клетке; погонщик быков Давыдова, молодой парень, придержал плуг.

Видя, что Давыдов не берется сразу за работу, Майданников спросил:

— Вы пахать-то пахали когда?

Давыдов, смущенно улыбаясь, посмотрел на плуг, а затем, обращаясь к Кондрату, ответил:

— Нет, браток, плуг я знаю, но пахать не пахал, ты мне укажи, я понятливый…

Кондрат быстро подошел к плугу, настроил его, переставил на подъемной подушке крюк… Установил глубину в три с половиной вершка и обратился к Давыдову:

— Тронемся пахать, — ежели быкам будет тяжело, то подкрутишь вот эту штуку…

Давыдов утвердительно кивнул головой, и, подойдя к плугу, с большим волнением положил руки на чапиги.

Погонщик-мальчик ударил быков арапником, погнал их…

Быки дружно взяли упор.

Давыдов пошел за плутом не совсем уверенным шагом, сосредоточенно следя, как разрезанный череслом лезет из-под лемеха по глянцевитому отвалу черный сальный пласт земли, валится, подворачиваясь на бок, как сонная рыбина.

Сбоку плуга, чуть позади, шел Майданников, внимательно следя за Давыдовым.

Тот продолжал держать чапиги, напряженно следя за бороздой,
идя за плугом…

На выгоне, в конце лана, Майданников подбежал к Давыдову.
Взял плуг у него, налег на правую чапигу, поставил плуг на «перо», и пласт земли, косо и туго проехавшись по отвалу, словно слизал плотно притертую, налипшую на отвале грязь…

Кондрат опрокинул плуг и, обращаясь к Давыдову, улыбаясь, сказал:

— Тут тоже техника! Сейчас у тебя плуг, как вымытый…

Плуг зеркалом блестел на солнце.

Кондрат достал кисет с табаком, протянул Давыдову, сам свернул цигарку и, обращаясь к Давыдову, указывая на вторую клетку в стороне, сказал:

— Гляди, как моя баба поворачивает, плуг настроенный — и ей и одной можно было бы пахать…

Жена Майданникова свободно шла за плугом, она чуть согнувшись, не глядя на борозду, смотрела в сторону Давыдова и Майданникова.

Те уже шли обратно. Давыдов по-прежнему напряженно держался за чапиги, а сбоку, следя за ним, шел Майданников, время от времени глубоко затягиваясь дымом цигарки…

Аким Бесхлебнов уже вспахал несколько гонов и, легко держась за чапиги, валко шагал по пашне.

Давыдов и Майданников повернули обратно и, пройдя несколько саженей от начала гона, Майданников направился на свою клетку, а Давыдов продолжал пахать один…

И снова борозда за бороздой валится изрезанная череслом и лемехом, заклеклая, спрессованная столетиями земля…

Тянутся к небу опрокинутые, мертво скрученные корневища трав.

Издробленная дернистая верхушка прячется в черных валах…

Давыдов напряженно шагает за плугом, уставившись на лемех…

Земля обочь отвала колышется, переворачивается.

У Давыдова лоб покрылся крупными каплями пота.

Земля под ногами словно плыла…

Энергично шагал Давыдов… рубаха у него стала мокрая, местами почернела от пота.

Солнце еще высоко…

А у подручного быка уже темнеет от пота линючая шерсть…

Упрямо вытянув мокрую от пота шею, валко шагает Давыдов.

Упрямо упираясь в пахоту, равномерно нажимая на ярмо, шли быки.

На клеше у Бесхлебнова лан за ланом чернела земля…

На клетке у Давыдова смолой вскипала, ползла черная земля…

На клетке у Майданникова белое лезвие лемеха скользило неслышно.

Солнце шло на закат.

Вытянув шею, валко шагал Давыдов по пахоте…

…Мимо плыло черное вспаханное озеро земли…

Покрытое пылью, смешанной с потом, проплывало мимо вспаханной земли лицо Майданникова…

Там, где утром зеленела трава, под черными волнами, прижатые огромными глыбами земли, лежали с переломленными стеблями полевые цветы…

Кто-то снял ярмо с быков… Кто-то сильно затянулся цигаркой, облегченно выдыхая дым…

На выгоне усталые шли быки, жадно потягиваясь к молодой траве.

…На краю пахоты около стана стояли колхозники. Рядом с Давыдовым — Майданников, потирая руки, смотрел, как, чуть прихрамывая, шел к ним навстречу Куженков. Подойдя, он с чуть приметной улыбкой спросил, обращаясь к Давыдову:

— Ну, сколько наворочал? — и видя, что ему сразу не отвечают, продолжил, — полдесятины одолел?

Давыдов промолчал, но Кондрат не стерпел и радостный ответил:

— Нет — черт тебя задери — десятину и лан.

Куженков изумился, но взглянул на Давыдова недоверчиво, ничего не сказал и, продолжая прихрамывать, пошел по направлению к пахоте…

Не понимая, что он собирается делать, колхозники и Давыдов повернулись, следя за ним…

Куженков продолжал идти по направлению к клетке Давыдова.

Майданников… обращаясь к окружающим, вскрикнул:

— Черт хромой! Не доверяет… Мерять пошел…

Давыдов улыбнулся спекшимися, почерневшими от пыли губами.

Остальные колхозники смеялись…

Куженков подошел к клетке Давыдова, обвел вспаханный участок. Затем, взяв в горсть бородку, посмотрел глубину борозды, помотал головой, еще раз вскинул взглядом и повернулся идти обратно, но вдруг сдержался…

И, снова подойдя к клетке, размеренными широкими шагами начал мерить ее длину…

Колхозники пошли вечерять.

Куженков упорно шагал, считая вслух пройденные шаги.

Около костра несколько уже спали мертвым сном.

Куженков шел вдоль клетки…

Подойдя к палатке, около которой сидел Антип Грач, Давыдов увидел, как жена Антипа держала завеску, а сам Антип сыпал ей кукурузу…

Жена, набрав полную завеску, хотела уходить, но Антип ее задержал и, отряхивая с мешка, на котором они, как видно, вечеряли, хлебные крошки себе на ладонь, он подошел к жене и высыпал крошки ей в завеску. Жена Антипа ушла к быкам.

Давыдов подошел к Грачу и, обращаясь к нему, насмешливо сказал:

— Ну, слабосильная команда, как у тебя дела? Наверное, как всегда не больше, чем полдесятины вспахал? — и протянул ему, угощая, папиросы.

Грач посмотрел на него торжествующе, взял папиросу, зажигая ее, ответил:

— Это мы завтра посмотрим, кто будет первый.

Жена Грача из завески кормила быков. Быки были отощавшие. Она одному из них, который был более худой, протянула ладонь с крошками хлеба…

Быки, распуская слюну, жевали кукурузу.

Уйдя от Антипа Грача, Давыдов подошел к костру, вокруг которого спали усталые колхозники.

Один Майданников сидел и зашивал свои сапоги. Давыдов присел рядом. Подошел Куженков. Ом молчал. Майданников прекратил работу и с легкой усмешкой посмотрел на него…

Молчание перебил Давыдов:

— Что же ты молчишь?

Куженков не сразу ответил, он прилег у огня, нехотя сказал:

— Нога что-то разболелась. Вспахал… Ну и вспахал… Подумаешь! — 
И, натягивая на голову зипун, приготовился засыпать…

Кондрат, подмигивая Давыдову, и обращаясь к лежавшему Куженкову, смеясь сказал:

— Замазали тебе рот? Теперь не гавкнешь!

Куженков промолчал…

Давыдов лежал около будки, закрыв глаза.

Лежал он обутый, и как ни клал ноги, — все было неудобно: болели натертые за день подошвы…

Только закрыл глаза, как поплыла волнующая черная почва…

Блеснуло белое лезвие лемеха… смолой закипела ползущая мимо черная земля…

Давыдов открыл глаза, но как только попробовал было закрыть, снова поплыла земля, снова сверкнул лемех.

Давыдов опять открыл глаза и окликнул Кондрата…

Полусонный Кондрат отозвался, тогда Давыдов сказал:

— Не спится что-то, голова кружится, перед глазами земля из-под плуга…

Майданников улыбнулся, приподымаясь, сказал:

— Уж это всегда так, целый день ведь под ноги глядишь. Ты завтра больше по сторонам интересуйся.

И Кондрат, накрывшись зипуном, перевернулся на другой бок…

Давыдов тоже…

Заснули.

Наутро, держась за чапиги, оглядываясь по сторонам, шагал Давыдов.

А по сторонам пахали: Майданников, Антип Грач, Куженков, Любишкин. Чернели клетки.

Все шире и шире разливалось море вспаханной земли.

Стоял Давыдов, вокруг колхозники, вопросительно смотрели на Антипа Грача… который, улыбаясь, отвечал Давыдову:

— Побольше вашего: десятина с четвертью…

Давыдов улыбнулся, и вдруг в круг ввалился Кондрат Майданников и устало прохрипел:

— Полторы десятины без лана…

Все шире и шире, сливаясь с темным весенним звездным небом, разливалось черное море вспаханной земли.

К концу недели вся бригада была в сборе около стана.

Давыдов подводил итоги работы:

— Товарищи вторая бригада, социалистическое соревнование у нас развернулось — во!

Радостно смотрел на него Майданников. Давыдов продолжал:

— За пахоту бригаде от правления колхоза спасибо.

Довольно переглянулись колхозники. Майданников даже поклонился…

Давыдов продолжал:

— Особое спасибо Майданникову, так как он самый фактический ударник.

Лицо Майданникова расплылось от удовольствия…

Стоявший рядом с ним Грач одобрительно похлопал его по плечу.

Бабы мыли посуду.

Быков гнали на попас.

 

Шолохов М., Шенгелая Н. Поднятая целина // Литературное обозрение. 1985. № 1.