Первыми актерами МХАТ, с которыми мне пришлось столкнуться в моей работе над постановкой картины «Мать», были В. Барановская и Н. Баталов — ученики и воспитанники К. С. Станиславского. ‹…›
Одна из первых сцен, которую я снимал с Барановской, была такой: мать находит под полом спрятанное сыном оружие. Это неожиданное открытие указывает на страшную опасность, нависшую над сыном. Это — угроза тюрьмы, каторги, гибели. Держа оружие в руках, мать на коленях стоит на полу.
Раздается стук. Она поднимает голову. Дверь открывается, и первое, что видит мать, это обращенные к ней подошвы человека, которого несут на руках. Еще не понимая, что произошло, она угадывает огромное несчастье. ‹…›
Я снимал отдельный план матери, смотрящей на только что открывшуюся дверь, на людей, втаскивающих в комнату
Задача и для актрисы, и для молодого неопытного режиссера была исключительно трудной. Я и боялся и не хотел давать актрисе
В этих поисках крепла моя уже тогда создавшаяся убежденность в огромной ценности того, что закладывалось Станиславским в каждого актера.
Верилось, что актриса в своих поисках верной игры этого куска если и не найдет сразу нужных мне форм, то, во всяком случае, исходить будет из внутренней правды, глубокой искренности переживания, без которого ученики Станиславского не начинают своей работы. Эта уверенность меня не обманула.
Я прежде всего предоставил ей полную свободу в игре этого куска. Естественно, она стала пробовать играть его так, как играла бы в театре.
Помню женщину, стремящуюся разбудить в себе искреннее, правдивое, слитое с ее реальной жизнью чувство, выражая его только жестами. Она отступала, хваталась за голову, делала множество движений, из которых каждое ужасало меня своими преувеличенными формами.
Все, что она ни делала, я воспринимал как невозможный для меня театральный нажим. Нужно помнить, что я стоял рядом с ней, а не был отдаленным зрителем театрального зала, и вся ненужность специфически театральной выразительности в игре буквально мучила меня. Было ясно, что это все не нужно, но что было нужно, я еще не знал, а только верил и чувствовал, что в основе всего этого множества ненужных для меня движений все же лежит постепенно набираемое, развивающееся и крепнущее искреннее чувство.
Тогда я начал убирать все казавшееся мне лишним и преувеличенным и, наконец, решился на поступок, который сейчас меня удивляет своей смелостью, когда я вспоминаю, что я был значительно моложе актрисы и бесконечно беднее ее опытом работы в искусстве.
Я предложил сыграть этот кусок, не делая ни одного движения и ни одного жеста и сохраняя при этом найденное внутреннее состояние.
Конечно, рискнуть пойти на такой эксперимент можно было только при наличии отчаянной смелости, свойственной молодости, со стороны режиссера и глубоко освоенной школы Станиславского, со стороны актрисы.
Актриса попробовала это сделать, и я был свидетелем зрелища, которое помню во всех подробностях до сих пор. Полная скованность человека, умеющего поднять в себе волну искреннего чувства, создавала у нее почти физическое ощущение страдания. Тогда я решился на дальнейший шаг и позволил ей сделать только один жест, подмеченный мной среди множества движений, которыми она сопровождала свои опыты театральной игры этого куска, одно движение рукой, которое сделал бы человек, наивно отмахиваясь
В этом жесте меня поразила
В. Пудовкин. Работа актера в кино и система Станиславского // Вопросы мастерства в советском киноискусстве. М.: Искусство, 1952.