Я недавно пересматривал «Двадцать дней» и поймал себя на ощущении, будто совершенно «забыл», что этот фильм снят мною. Глядя на экран, я глубоко сочувствовал этим людям, как бы жил среди них. Эффект присутствия во времени — вот главное, чего нам, как мне кажется, удалось добиться на экране. Не случайно зрители, пережившие то время, узнавали себя в наших героях. «Двадцать дней без войны» — для меня это «фильм запахов». ‹…›

Лучший свет, по моему глубокому убеждению, тот божественный свет, который Леонардо называл «сфумато», тот свет, что есть в картинах Вермеера Дельфтского. И почти в каждом фильме, если это, конечно, не противоречит замыслу, я стараюсь использовать эту мягкую пластическую манеру, которая очень тяжело достигается при установке света, но благодатна для актёров, поскольку позволяет им двигаться не в ограниченном пространстве и во многом освобождает от кинематографических условностей. «Двадцать дней» мы снимали в Ташкенте, где очень трудно поймать пасмурную погоду, и, когда нам это не удавалось, мы выходили на съёмку ранним утром, как, скажем, в сцене прощания Лопатина и Ники. Мы пользовались тем, что во время таких рассветов наступают как бы «моменты истины», которые должны вызвать в зрителе глубокий эмоциональный отклик. А вот в «Лапшине» я уже снимал гораздо жёстче — там преобладает резкий электрический свет от оголённой лампочки, направленный прямо в лицо, как это принято в соответствующих учреждениях. Жестокая зима и подвалы, освещённые слепящими электролампами — вот внутренняя изобразительная и эмоциональная установка «Лапшина». Тут я уже не думал о леонардовском «сфумато», тут надо было «рубить топором», чтобы «держать» постоянное ощущение опасности, страха, ненадёжности и боли. И в композициях должен был всё время присутствовать этот внутренний нервный ход, а для этого приходилось самому, почти по системе Станиславского, «входить» в это болезненное, напряжённое состояние.

Федосов В. Простые тайны ремесла [Интервью Татьяны Горбачевой] // Советский экран. 1990. № 12.