Фильм этот — и личное гражданское мужество режиссера, не побоявшегося непривычки наших кинозрителей к изображению возможной ядерной катастрофы, и мужество студии, преодолевшей немало преград на пути от сценария до экрана. Признаться, шел я на него с предубеждением — боялся или имитации американских фильмов, или плакатного примитивно-агитационного героизма, шапкозакидательского национального суперменства. К счастью, мои тревоги оказались напрасными. В фильме есть и затянутость, и лишние непроработанные сцены, но он нравственно и художественно самостоятелен и сделан без малейшей оглядочной политической спекуляции. Да, эта работа принадлежит к так называемым «тяжелым фильмам» и требует от зрителя ответной работы ума и сердца. Зрителю придется немало потерпеть, чтобы войти внутрь происходящего, чтобы не сбежать на середине или равнодушно не пощелкивать жвачкой под леденящий вой ветра над планетой, замерзающей после атомной катастрофы. Режиссер отважно показал домысленные последствия ядерного апокалипсиса, не заигрывая со зрителем, а обрушивая на его нервную систему инфернальные видения, где над грудами навсегда споткнувшихся автомашин, развороченных зданий торчат лики святых, чудом уцелевшие на фресках.
В центре киноповествования — группа ученых, спасшаяся от гибели в музейном подвале, среди великих произведений искусства. Метафора проста, но безусловно оправданна: да, красота спасет мир, но как спасти красоту? Вместе с учеными в этом подвале затравленно забившиеся в угол, как зверьки, — облученные дети, кажется, навсегда потерявшие понимание происходящего, дар речи. Где-то на верху над подвалом — обледеневающая планета, где-то еще кружатся редкие военные вертолеты, и, пробивая вьюгу светом фар, движутся самоходки, но нормальная пульсация жизни прервана — остались лишь инерционные вздрагивания. Кажется, что все вот-вот остановится навсегда, сдастся, обледенеет. Идут облавы на спекулянтов, устроивших черный рынок в руинах. Призраки в противогазах, скрючившись от холода, разогревают себя неизвестно где добытым алкоголем. На снегу, покрытом атомным пеплом, крутится игорная рулетка. Представитель медицинского контроля отбирает людей, еще не окончательно разрушенных радиацией, в центральный бункер. Страшная личность — этот человек, называющий себя врачом, но с которого от животного желания выжить слетело все живое, человеческое, оставив только безжалостность, уже не прикрывающуюся гуманизмом. Роль его блистательно исполняет артист В. Лобанов.
На съезде писателей справедливо отмечалось, что в погоне за созданием сильного положительного героя (в чем мы отнюдь не преуспели) наше искусство показывает героев отрицательных слишком слабыми. Этого отрицательного героя фильма слабым не назовешь — такая самоуверенная сила в его отрывистых вопросах, в его с маху принимаемых палаческих решениях, в холодном поблескивании глаз, лишенных даже искорки участливости, в костистости неандертальского черепа с настороженно торчащими волчьими ушами.
Сущность его была волчьей еще и до атомной войны, но тогда он был вынужден ее прятать, в сейчас распоясался, раскрылся. Все микробы зла, живущие внутри людей в мирное время, при экстремальной ситуации могут вырасти до размера змея-горыныча. Кто ему, этому врачу-бюрократу, выдал медицинский диплом — ведь он же сам по себе воплощенное нарушение клятвы Гиппократа? Обрекая детей, пораженных радиацией, на медленную смерть, он даже не догадывается, что становится в чем-то похож на какого-нибудь нового Менгеле.
Не оставить человека в беде — вот что такое остаться человеком. Проверку на человечность выдерживают тогда, когда твой страх за самого себя не отбирает священного страха за других.
Таков в фильме ученый, остающийся с детьми, роль которого с пронзительной скупостью и точностью исполняет Р. Быков. Его письма в никуда и есть главная ниточка фильма. Но писем в никуда нет. Нет писем мертвых людей. Пока все, написанное нами, или хотя бы что-то из написанного, звучит в чьей-то памяти, переходит из рук в руки — мы живы. Смерть не состоялась, если дух не истлел. Кусочки нашего духа, ставшие книгами, тетрадочными листиками, реют, как птицы надежды, свивая свои новые гнезда даже на руинах. Безнадежности нет, пока есть надежды.
Кто-то не выдерживает — стреляется, кто-то уходит в мрачное мазохистское самоедство, кто-то амбициозно ораторствует в пустоту, а, немолодая женщина ищет спасения в полубезумном нудизме, надеясь, что тело таким образом привыкнет к мировому холоду. Но спасение от внешнего холода — это внутренняя человеческая теплота, а не что-то иное. Своей внутренней теплотой Р. Быков потихонечку оттепляет, казалось, навсегда покрывшиеся ледяной коркой души детей, вдувает в их отравленные радиацией легкие дыхание всемирной культуры, истории, и чудо совершается. Теплинки разума возникают в детских глазах. Своими почти бессильными руками Быков надевает на детские души, как на новогодние елки, блестиночки жизни. Отдав детям все свое тепло, он постепенно холодеет сам, но остается неумирающим в них. Почти библейским образом становятся пять крошечных детских фигурок в противогазах, бредущих по одичавшей планете.
Да, тяжел этот фильм, подчас душераздирающ, а все-таки надо смотреть и думать. Думание есть великое действие. Нельзя сводить думание только к ежедневной текучке, только к семейным и рабочим заботам. Судьба человечества должна быть тоже нашей семейной и рабочей заботой. Если случится мировая катастрофа, она будет катастрофой всех семей сразу.
Появление фильма «Письма мертвого человека» совпало с бедой в Чернобыле. Эта беда заставила многих недавно беспечных людей призадуматься. Для того, чтобы атом не сошел с ума, надо не сходить с ума нам самим.
Евтушенко Е. Откуда эти письма в никуда // Советская культура. 1986. 26 июля.