«Письма мертвого человека» принадлежат к достаточно редкому в кинематографе жанру философской антиутопии. А. Стругацкий был, кажется, первым, кто назвал «Письма...» фильмом-предупреждением^[1]. (Кстати, в создании сценария вместе с режиссером участвовали два писателя-фантаста — Б. Стругацкий и В. Рыбаков.) Фильм Лопушанского действительно предупреждает: о страшной расплате за содеянное и замысленное зло; о том, как близка к катастрофе цивилизация, не защитившая свою культуру и своих детей. Это предупреждение — в емкой и древней форме притчи, поучения, послания. Вот почему монологи персонажей так часто переходят в проповедь, а бытовые разговоры — в беседу. Да и сами «письма к Эрику» — не что иное, как внутренняя исповедь героя, звучащая до тех пор, пока в нем теплится искра жизни.

Что же исповедует на краю всеобщего уничтожения этот самый живой среди обреченных людей? Вопреки очевидности, вопреки воцарившемуся Апокалипсису — малую надежду на спасение, на исцеляющую силу разума и любви. Эту последнюю духовную ценность он успевает передать обездоленным детям погибшей цивилизации, которых, согласно Инструкции, не допускают в спасительный «центральный бункер».

По признанию режиссера, Р. Быков вошел в картину, как в свою судьбу. Пошел с давней, выстраданной уверенностью в том, что только личной добротой и порядочностью каждого можно спасти человеческое в людях. ‹…›

В недрах образной структуры «Писем...» уже возникают важнейшие художественно-смысловые противостояния следующего фильма — лейтмотивы Музея и Свалки. И даже страшная, почти кощунственная тема дебильного поколения детей («Ведь они же наши дети», — напоминает жене смотритель метеостанции в «Посетителе музея») берет начало опять-таки из «Писем мертвого человека».

Кстати — в этом он тоже идет вслед Тарковскому, чьи фильмы отражались друг в друге таинственно и притягательно.

Пожалуй, напрасно ссылается Лопушанский на И. Бергмана и А. Брессона, не имеющих особого отношения ни к «Письмам...», ни к «Посетителю музея». Не Бергман и вовсе не Брессон, а только один Тарковский (так и хочется спросить: разве мало?) оказал сильнейшее влияние на изобразительный строй его киномира. Казалось бы, что может быть важнее для режиссера? Но прямое воздействие личности Тарковского вряд ли вмещалось в привычные рамки собственно кинематографических впечатлений и влияний. Увлечение Тарковским, не поверхностное, а глубоко пропущенное через себя, так что с какого-то момента оно перестает ощущаться чем-то инородным, — это увлечение было так сильно, что потребовались годы, в течение которых Лопушанский тщетно пытался избавиться от искуса и плена, ставших неотъемлемой частью его бытия. Отсюда — и желание (быть может, не до конца осознанное) как-то завуалировать этот сюжет. В общем — вполне объяснимый акт самоутверждения. ‹…›

Лопушанский — и в этом он не одинок сегодня — стремится всячески демонстрировать и более всего декларировать религиозность своего сознания. ‹…› Как и многие современники, он пытается создавать религиозно-светскую культуру. Кинематограф и тут оказался идеальным резонатором. ‹…› В «Письмах...» и в «Посетителе музея» (да, собственно говоря, еще в «Соло») он словно отодвигает от себя ближайший проблемный пласт ради глобальных исканий и размышлений. Они глубоко выстраданы и, бесспорно, обусловлены реалиями современного бытия — чего стоит один только образ вселенской свалки, заснятой в ленинградских предместьях! ‹…›

В картинах апокалиптического безумия и запустения запечатлен не только ужас нашего современника перед ближайшим будущим, основанный на хорошо известных реалиях повседневного выживания. В киноапокалипсисе по Лопушанскому мне слышатся и дальние отзвуки тех предощущений заката европейской культуры, всеобщего краха, которые были столь остры, так пророчески осязаемы в начале века — в России больше, чем где-либо. ‹…›

Надежды, носителем которой в «Письмах...» выступал Р. Быков, надежды, звучавшей в светлых музыкальных аккордах Г. Форе, звавших за собой маленькие детские фигурки, — этой надежды не оставляют зрителям фильма «Посетитель музея» ни режиссер, ни композитор А. Шнитке.

Гуревич С. В поисках утраченного (Антиутопия Константина Лопушанского) // Петербургское «новое кино». СПб.: МОЛ, 1996.