В «Сказках матушки Гусыни», обработанных Шарлем Перро, в самой популярной из них, в «Золушке», не слишком много места уделено отцу влюбленного Принца — Королю. Он значит для фабулы меньше, чем мачеха замарашки, чем ее сестры, даже меньше, чем ее туфелька.
Сказка положена в основу сценария советского драматурга Евгения Шварца. Известность писателя не подлежит сомнению. И все-таки: только известность. А законной была бы слава. Ведь написаны им и «Тень», и «Дракон», и «Дон Кихот».
И «Золушка». Именно в этом сценарии одним из главных героев стал Король.
До чего же идейно неверно! Ну, Сандрильона, дитя золы и пыли, так сказать, трудовая величина... Но Король!
И то, что Король говорит о добре. Уж не ему бы! Поручить бы токарю, в крайнем случае — шуту. А другой хороший драматург, тоже на «Ш», поручил это вздорному, тираническому, потом и вовсе рехнувшемуся правителю, Лиру.
Но создать образ, снабдить его огненным диалогом — только полдела. Ну, пятьдесят пять процентов.
Немало было прекрасных актеров в ролях других королей.
Но Король из «Золушки» непревзойден, не может быть превзойден.
... Вспоминаю солнечный день в Мариуполе много лет назад. Снимается фильм (так и не законченный) по сценарию Н. Ф. Погодина «Путешествие в СССР». Один из героев, некий Васюта Барашкин, так сказать, отрицательный персонаж, возлежит на приморском песке, в соломенной шляпе, в задранной кверху, обнажающей пузо рубашке, в руках — кусок арбуза.
«Отрицательности» нет в помине, налицо — пастораль, даже цыплята рядом, а на лице у Барашкина полное блаженство.
Кадр был немой, а полагались слова, кредо персонажа: «Главное, не суетиться, лежать так на бережку, греть пуп, лопать кавун и — плевать на окружающих!»
И мы поверили бы в то, что только так и надо жить. Таким магнетически убедительным был тембр голоса, нюансы, ритм речи, улыбка. Как поверили, слушая монологи шварцевского Короля, в другое — в то, что жить надо не прячась за слова, титулы и обман, а любя и делая добрые дела.
Повторяю: поверили бы и в декларации Васюты, так убедителен был Барашкин – Гарин. Хотя всей своей жизнью актер Эраст Гарин доказал, что нет для него более ненавистного и позорного, чем безделье, эгоизм, отсутствие стремлений.
Вся жизнь этого актера — в новых и новых замыслах, в их воплощении, в борьбе с помехами, в яростном желании работать, работать.
Если подсчитать, сколько образов было создано артистом в театре и в кино, диву даешься. Конечно, любой дореволюционный премьер играл ролей в десять раз больше, но в памяти оставались (если он был талантлив) — две-три.
Гарин — это прежде всего Хлестаков, Чацкий, но и дьячок Савелий Гыкин в экранизации «Ведьмы» Чехова. Доктор Калюжный. Жан Вальжан — матросик в «Последнем решительном». Король в «Обыкновенном чуде». Подколесин. Адъютант в «Поручике Киже». Немецкий солдат в «Боевом киносборнике». Каин XVIII. Тараканов. И многие другие.
Васюта Барашкин произносил монологи о сути бытия (с его точки зрения). Король из «Золушки» разговаривал со зрителями о самом для него важном. В неосуществленной постановке пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца» герой Подсекальников был что твой Гамлет: монологи, афоризмы.
Так и вспоминаю я Эраста Гарина. Он глядит на тебя с пугающей проницательностью, потом начинает говорить. И речь его сама по себе явление искусства. В самых житейских условиях. Со своей неповторимой окраской, особыми интонациями, с никому другому не присущей напевностью при будничности тона.
Был в этом актере некий заряд, всегда захватывающий собеседника. И зрителей.
Такой силы заряд, что воздействие его было, не побоюсь сказать, магическим.
Так были потрясены мы с Козинцевым, начав репетировать с Гариным роль Барашкина. Ничего подобного мы не предвидели, хотя восхищались его спектаклями.
Не было у Барашкина протяжной распевности Гулячкина из «Мандата». Не было прямо положенной на ноты речи героев архиклассических пьес Гоголя и Грибоедова.
Барашкин – Гарин словно и слыхом не слыхивал о театре, где закономерна была речитативность. Он разговаривал по-своему, но — по-киношному. Просто и с любовью к тому, что называется человеческой речью. Примечательно, что в том же ключе разговаривали — на репетициях «Путешествия в СССР» — другие участники фильма, тоже пришедшие из близких Мейерхольду театров, — Чирков, Каюков.
И так поразило нас, уже не новичков в кино, мастерство Гарина в сравнительно новом для него виде искусства, что сразу стал решенным вопрос — как будет называться герой задуманной нами в то время серии картин о молодом подпольщике. Герой будущей трилогии должен был называться Гарин. Имени у него поначалу не было, это уж потом не стало фамилии, а осталось только имя — Максим.
В биографиях актеров (как и других мастеров искусства) много неосуществленных замыслов, часто значительных. Так и не сыграл Гарин Подсекальникова в «Самоубийце». Не дали ему сыграть и Калюжного в фильме — роль, уже прекрасно сыгранную в театре.
И не сыграл Гарин — Гарина.
Фильм, в котором он должен был стать главным героем, позже на экраны вышел с другим актером, но это — другая тема.
Герой нашего фильма в исполнении Гарина был бы не менее реалистической (позволю себе так полагать) фигурой, чем герой «Юности Максима».
Мы с Козинцевым, трудясь над сценарием, прочли много книг — биографии, автобиографии большевиков. Из всех подпольщиков особенное впечатление произвел на нас Иван Васильевич Бабушкин.
Хоть и рассказал он сам о себе, хоть и совсем простым кажется этот типичный питерский пролетарий (не из числа рослых вожаков), но так и остался неразгаданным в искусстве. Как будто не было в нем ничего особенного, и блеска вожака не было, а написал-то Ленин именно о нем — «народный герой». И вправду — герой был, и погиб геройски, расстрелянный палачами на захолустном сибирском полустанке, и жил — героем, мотаясь из тюрьмы в тюрьму, оторванный от любимой жены, от родины.
Странно, что именно Козинцеву и мне, в свое время искавшим в искусстве необычайное, эксцентрическое, больше всех по душе из революционеров пришелся именно Бабушкин — этот, казалось бы, категорически чуждый исключительности профессиональный революционер. Но тогда уж придется считать «обычным» невероятный побег из тюрьмы, не имеющее себе равных путешествие без куска хлеба, без знания языка, почти пешком — из России, через всю Европу, в Лондон.
Конечно, не именно о нем шла речь в задуманном фильме. Все было в сценарии по-другому, да и время иное: не конец XIX века, а 1910 год. Но чем-то они совпадали, даже внешне — Иван Бабушкин и Гарин.
Уже начали мы снимать картину, и вот это самое бабушкинское, — и простое, и сложное, — сыграл Эраст Павлович Гарин на первых же съемках.
Не довелось Гарину сыграть большевика-подпольщика. Помешала внезапная — из-за вмешательства какой-то комиссии — остановка съемок.
Гарин не пел бы в фильме песенок, не представлял бы простачка. Но наверняка было бы другое, о чем мечталось нам: мысль и работа деятеля революции в сочетании с подлинной (из мемуаров взятой) увлекательностью перипетий.
И обращался бы Гарин с экрана к зрителям с большими, серьезными и, как хлеб, простыми словами.
Только не сводить бы амплуа актера к трансформированному резонерству. Ох как горько сделалось, когда стали замечательные наши актеры, воплощая исторические личности, попросту вещать с экрана (к счастью, этой опасности великолепно избежали Борис Щукин и Максим Штраух).
Такие похожие слова: амплуа и амплитуда.
Амплитуда гаринских образов поистине невероятна. Вот только что я упомянул состоявшегося Короля и несостоявшегося Барашкина. А проснулся Гарин знаменитым задолго до того — утром после премьеры «Мандата» в Театре Мейерхольда. Сразу стало ясно, что в стране, щедро одаренной такими актерами, как Чехов, Ильинский, Бабанова, Михоэлс, Бучма, Анджапаридзе, Хмелев, Баталов, Яхонтов, появился новый удивительный протагонист.
Уж на что отличный коллектив подобрался в экранной «Свадьбе»: и Абдулов, и Раневская, и Грибов, и Яншин, и Федорова, и Мартинсон, и Плотников, и Коновалов, и Пуговкин. И — отдельно поставим — Марецкая. А все-таки Гарин в этом фильме незабываем. Конечно, это чеховский герой. Он оттого Чехова, что и герой и героиня в экранизации «Медведя» — превосходные Андровская и Жаров. А тон другой.
Так оно и бывает. Вершиной реализма не раз оказывался гротеск.
Гарин – Апломбов — образ попросту невероятный, гротесковый. Снимался фильм в военное время, в ночи тревог, а сняли нечто неистово смешное. И Гарин, пожалуй, смешнее всех, смешнее не придумаешь (один подпирающий щеки воротник чего стоит!).
И страшнее — не придумаешь.
Не только личными достижениями вписываются большие художники в десятилетия, в века. Еще действеннее входят той жизнью, тем идейным, как несколько неуклюже выражаются, звучанием, которое дали, открыли, подняли для современников и потомков.
Входят и методом творчества, обогатившим искусство, обогатившим жизнь. После Чаплина нельзя было играть, как играли Линдер и Мозжухин. Мочаловское, мартыновское находили в последующих десятилетиях русского театра. Михаил Чехов растаял, потеряв родину, по существу, не так уж много сыграв в Москве, но мы мерили и, пожалуй, меряем сегодня актерское искусство и Чеховым.
Продолжение искусства больших художников хотелось бы видеть сегодня во многих исполнителях. Но трудно сказать, в ком прослеживается то золотое, что дали Москвин, Коонен, Фогель, Черкасов.
Гарин продолжался больше, чем полвека, — как ни обделяли его ролями. Смутно, но где-то, как чеховская струна (другого Чехова, «Вишневого сада»), звучала гаринская нотка, как десятилетиями звучало и звучит бабочкинское «наплевать и забыть».
Не оттого длился Гарин, что его облик был разителен, грация потрясающей (от этого тоже).
Но оттого, что родился его высокий талант в годы, начальные для нашего искусства, для нашей страны, родился с приметами рязанского россиянина, с буйной копной волос, часто голодавшего и всегда мажорного молодого человека нашего столетия.
Трауберг Л. И не сыграл Гарин — Гарина // Ученик чародея: Книга об Эрасте Гарине / Сост., подгот. текст., коммент. А. Ю. Хржановского. М.: Издательский дом «Искусство», 2004.