«— Гарин! — окликнул меня Мейерхольд у лестницы, ведущей за кулисы. — Будешь играть Гулячкина!

— Да что вы, Всеволод Эмильевич, она же очень большая!

— Я говорю вам о роли, Гарин, а не о пьесе.

— Так ведь и роль очень большая!

— А вы играете только маленькие?

— Почему же, — сконфузился я.

Я и вправду тогда играл небольшие роли: „рассобачьего сына, крапивное семя“ — Ванечку в „Смерти Тарелкина“, повара в „Земле дыбом“. Но не считал их „маленькими“, думаю, что и Мастер не относился к ним так же.

— Вот и хорошо, — сказал Мейерхольд. — Итак, Гулячкина.

Началась работа, и началась она для меня неожиданно: я первый раз посмел не согласиться с Мастером. Это было ужасно!

На одной из репетиций Мастер знакомил всех нас, участников будущего спектакля, с эскизами костюмов.

— Гарин, как тебе твой костюм? — спросил меня Мейерхольд.

— Это неверный костюм, Всеволод Эмильевич! — бухнул я.

— Как ты сказал, Гарин, неверный?!

Я знал все эмоциональные оттенки Мастера. Этот вопрос был иронически-настороженный.

— Так чего же ты хочешь?

Надо было спасать себя, и я заспешил:

— Я надену брюки, у меня сохранились, они сшиты из сукна, полученного моей сестрой в Гублескоме в 1918 году. А пиджак надену отцовский — он купил его в Берлине в 1907 году, фуфайку — грубошерстную... Она у меня есть...

Эти мелкие детали, эти перечисления развеселили Мейерхольда.

— Пусть будет так, Гарин. Ты все это надень и завтра приходи на репетицию. Да, а ботинки?

— А ботинки высокие, со шнурками, но их не будет видно, а вот когда надо будет поднять брюки...

— Хорошо, хорошо... Вот во всем этом завтра и приходи.

Назавтра мой костюм был утвержден Всеволодом Эмильевичем.
Да-а-а, и Эрдману, и Мастеру дорого стоила эта комедия...»

 

В таких случаях принято писать «пауза». Пауза была долгой. Мне даже показалось, что Гарин решил больше не рассказывать, как вдруг он встал, резко повернулся, склонил голову и как-то особенно произнес:

— Вам бумажка нужна? Бумажка?

— Нету ее у вас, Павел Сергеевич, нету.

— А мандата не хочешь?!

Гарин засмеялся и тут же из Гулячкина превратился в Гарина.

— Все, натурально, разбегаются, а мамаша подходит ко мне и спрашивает: «Неужели у тебя, Паша, и взаправду мандат?» Я ей отвечаю, что, мол, читайте, мамаша, читайте. А в том мандате написано, что дано сие Павлу Сергеевичу Гулячкину в том, что он действительно проживает в Кирочном тупике, дом 13, квартира 6, что подписью и печатью удостоверяется... Копия сего послана товарищу Сталину.

И Гарин снова рассмеялся. Он рассказывал все это в лицах, и мне казалось, что и я вижу этот фантастический спектакль.

— Но это еще не все! После нескольких спектаклей «Мандата», а играли его не менее пяти раз в неделю, получаю письмо, — продолжал Эраст Павлович. — На конверте — «Артисту господину Е. Гарину». Вскрываю конверт. Ничего не понять! Не английский, не немецкий, не французский... На каком языке? Правда, на обороте другой рукой — перевод, но очень уж далекий от русского: «Мой сильный восторг от Вашей игры „Мандате“ вчера вечером Вам писать и я прошу Вас принять за Вашу признак гения...» Дальше в том же роде. Подпись и дата. Сознаюсь, первое, что пришло в голову: какой-то дипломат посмотрел спектакль и написал письмо. Ну и черт с ним. Сунул письмо в карман и забыл про него. А тут как-то вечером Мастер позвал меня к себе. Вот тогда-то я и вспомнил про письмо, достал измятую и местами порванную бумажку и показал ее Мейерхольду. Он развернул письмо и сразу посмотрел на подпись.

— Кто, говоришь, написал?

— Думаю, какой-то дипломат...

— Дипломат? Дурак, ты знаешь, кто тебе написал письмо?

— Откуда же?

— А ты хоть подпись-то в переводе прочел? Это ведь о твоей гениальности пишет знаменитый скандинавский актер Ингольф Сканка!

Мейерхольд встал из-за стола, сунул мне письмо и, стукнув по плечу, сказал:

— Ну, Гарин, молодец! Рад за тебя! А ты — «дипломат»... Сам Ингольф Сканка! Великий Сканка!

— Как же он понял? Он ведь не знает языка.

— Вот это и прекрасно! Он принял тебя по рисунку! Чарли Чаплин тоже ничего не говорит...

— А как же «дурак»?

— Дурак? А-а-а! Это, Гарин, не в смысле, ну, ругательном, что ли, смысле, а как классификация невежества. Если на первое можно и нужно обижаться, то на второе никак нельзя. Это как бы цель для атаки. Понимаешь!? Ну, еще раз поздравляю! Молодец, Гарин!

Я и сейчас помню, что покраснел тогда. Еще бы! Меня похвалил сам Мастер, — заключил Гарин.

Хессия Александровна рассказывала мне, что в те трудные годы, когда театр был закрыт, многие актеры и сам Мастер были арестованы, Эраст Павлович, обращаясь к ней, часто вставлял трагикомическую фразу своего героя: «Чем же нам жить, мамаша, если нас даже арестовывать не хотят?»

Муштаев В. Зарисовки по памяти // Литературное обозрение. 1989. № 2.