Грандиозность сегодняшнего дня есть в ощущении наступающего момента встречи двух глубочайших потоков человеческого гения — слияния искусства с наукой. Момента, когда оба понятия потеряют свои последние отличительные признаки, когда горячая кровь прекрасного вольется в холодные жилы науки, а мозг науки своим блистающим серебром заполнит подчас пустоватую черепную коробку искусства.

Уверенными шагами полного знания через математический знак подходит наука к изобретению или открытию. Наивный опыт только подтверждает то, что в конце концов уже существует и не требует никакого подтверждения, если нет ошибки в построении цифровой башни.

Тем же путем и с тою же закономерностью мы можем притти ко всякому формальному изобретению и открытию в искусстве. Я утверждаю, что искусство имеет еще большую точность, чем наука, так как теоретически оно может оперировать с абсолютной абстракцией, совершенно голой идеей, в то время как наука принуждена пользоваться в какой-то мере реальным знаком, одетой в весьма призрачную, но все же плоть — цифру.

Это предисловие мне требуется, как предостерегающая броня от удара, которым начинают всякую полемику бойцы, сражающиеся оружием наивного опыта. Бойцы, которые считают ересью, что можно найти идею нового театра и победить врага, не будучи вооруженным сей громыхающей пищалью. Смысл статьи Вадима Шершеневича о «Пугачеве» Есенина и моей трагедии «Заговор дураков» сводится к следующему: «Вы очень хорошие поэты, прекрасные мастера слова, но оба ни одного дня не сидели в суфлерской будке, ни разу не поднимали занавеса и не режиссировали в опытно-героическом театре. И сейчас же хвать нас по башке в знак нравоучения несколькими театральными истинами, незыблемыми от века и которые мы по неразумению (как по всей вероятности, думает Шершеневич) не положили в фундамент своих пьес. Первая и самая важная, перед которой согрешил я, — это театральная интрига, или фабула или, как мы привыкли называть ее в поэзии: анекдот.

— „Заговор“ (пишет Шершеневич) имеет все видимости интриги: тут и погребение, и заговоры, и церемониалы, и переодевания. Колоссальное количество движения... и все же это: „не театральная пьеса“».

Да, было такое темное время в живописи, и в литературе, когда анекдот восседал на самом почетном месте. Без него живопись была не живописью, а литература не литературой, и назывался он тогда, по заблуждению современников, не анекдотом, а содержанием, также, как теперь в театре носит завлекательное имя «театральной интриги», но в подлинном искусстве то было во времена отдаленные, во времена, так сказать, доисторические.

Теперь мы прекрасно знаем, что является содержанием в живописи (лирическое ощущение, цвет, линия, композиция) и поэзии (лирическое чувство, образ, ритмический узор, инструментовка). Если превосходно это формальное содержание, превосходны картина и поэма.

Волнение, движение (как таковое) и декламационное слово — вот содержание истинного театра.

Анекдот (интрига) — в театре такое же недоразумение, как и во всех искусствах.

Когда актер с подлинным мастерством, т. е. с искусством будет волноваться, двигаться и декламировать (я не боюсь этого слова), тогда не потребуется театральная интрига

Если в пьесе имеется налицо «колоссальное количество движения» и его «словесный материал прекрасен» (дословные слова Шершеневича о «Заговоре»), то пьеса, безусловно, годна и не годен театр, который не может сделать такую пьесу интересной.

Я совершенно не согласен с тем, что в театре должен быть какой-то «глубокий слог», а в поэзии «широкий». И в поэзии, и в театре должен быть слог хороший. Все различие поэтического слова от театрального в том, что второе имеет одну общую композицию с внешним и внутренним движением, а слово поэтическое только с внутренним.

Я знаю, что «Заговор дураков» не есть та пьеса, с которой начнет жить новый театр. Моя ошибка во время работы над «Заговором» заключалась в том, что вычерчивая сценический узор, я в какой-то мере исходил из современного театра и актера. Я был связан их возможностями. Выкинув из замысла то, что, мне казалось, было сверх режиссерских сил, я тем самым в печальном смысле предрешил судьбу трагедии.

Мой новый грандиозный фарс, над которым я сейчас работаю и который, по всей вероятности, закончу к осени, будет уже окончательно непригоден для театра, идущего под знаменем незыблемых от века законов.

Мариенгоф А. Да, поэты для театра // Театральная Москва. 1922. № 37.