‹…›
— Я очень люблю Уайльда, — говорит Юрий Олеша,— но его французского последователя Андре Жида — нет, не люблю. Впрочем, взглянуть на него любопытно...
Мы уже два часа лежим на траве бульвара против «Лондонской гостиницы» в ожидании приезда знаменитого французского писателя.
Под нами порт, тихий, почти бездымный Одесский порт тридцатых годов.
Здесь третий день ждут приезда Андре Жида. Французский писатель давно выехал из Киева, где рассыпался в изящных комплиментах перед социализмом, и вот затерялся где-то в пути...
— Надоело ждать! — говорит Олеша поднимаясь. — Пойдемте в порт.— Спускаемся по знаменитой Одесской лестнице в порт. Море еще далеко, но, кажется, слышишь прибой волн и стихов Багрицкого.
— Всякий раз на этой лестнице, — говорит Юрий Карлович,— у меня галлюцинация. Вижу, как подпрыгивает на ступеньках, катится к гибели детская колясочка Эйзенштейна... После его фильма эта лестница вошла в память человечества, как Миланский собор или Эйфелева башня.
Порт чуть дышит в хрипе лебедок, в редком стуке телег груженных мешками. Переходы, арки с осыпавшимся камнем, под которыми спали горьковские босяки и купринские грузчики, потемнели от времени и непогод.
— Мне вообще близок дух кинематографа. В юности, — улыбается Олеша, — увидев на экране Чарли Чаплина, я пробовал подражать его походке. В моей повести «Зависть» легко различить движение общих и крупных планов. В сценарии у меня такая деталь: «Бокал. Мотылек ходит по кругу бокала». Это мотылек кинематографический, он не летает в театре. ‹…›
‹…› Мы поднялись наверх, на набережную, и у входа в «Лондонскую» встретили уполномоченного по приему Андре Жида в Одессе.
— Француз проехал мимо, — сказал уполномоченный. — Изволил демонстративно, никого не предупредив, отбыть восвояси. А ведь как воспевал у нас за закуской «новую великую Россию».
— «Французик из Бордо, надсаживая грудь...» — Олеша легонько сплюнул на асфальт и осторожно растер башмаком.
Я проводил Юрия Карловича на загородную дачу, в которой он жил в то лето.
В соседней даче за забором белели среди зелени роскошные, непонятно-печальные статуи колонны с железными венками, ангелы с крестами. Предприимчивые одесситы украсили свое жилище памятниками, увезенными в смутное время с кладбища.
— В Одессе, — говорит Юрий Олеша, — я написал прошлым летом сценарий «Строгий юноша».
Он говорит о маленьком, почти незаметном персонаже сценария — о мальчике, который ловит солнце. Мальчик сидит высоко на цоколе колонны, в руке его осколок зеркала, под ним площадь, полная людей. Вот он направил луч зеркала на башню с проводами, и люди в брезентовых робах, работающие на башне, кажутся богатырями. Зеркальный луч упал на лицо старого профессора, и мы видим — он ослеплен...
Уже темнело на дачной улице, когда Юрий Карлович, в свою очередь, провожал меня до трамвая.
— Художник, — продолжал свою мысль Олеша, — это, вероятно, тот же мальчик с зеркалом, который ловит солнце на лице человека... ‹…›
‹…› Март, снег и солнце, Дом творчества в Подмосковье. Мы встречаемся с Олешей по нескольку раз в день.
Гуляем мимо дач писателей, по аллее с ироническим названием «Аллея классиков».
— Устал... — говорит Юрий Карлович, — всю ночь работал.
— Новый рассказ?
— Чужой сценарий.
Олеша исправляет чужой сценарий, чтобы вырваться из плена собственных черновиков. Но и чужой сценарий он переписывает непрестанно, от первоначального замысла уже ничего не осталось, а конца работы еще не видно.
— Двуличный март... — говорит Олеша и рукавом стряхивает снег с ветки березы, под снегом первые набухающие почки. — Весна... — Олеша кашляет, лицо его кажется нездоровым. — Я совершенно здоров, — говорит он. — У меня рак литературный — каждая клеточка-слово разрастается множеством клеток-слов...
В голосе нет ни горечи, ни печали, просто признание факта. ‹…›
‹…› ...Поздним весенним вечером Олеша неожиданно возник передо мной на пустынной уже Петровке. Приземистый, похожий издали на сказочного гнома в узковатом пиджаке и старой шляпе, он приблизился и, пожимая мне руку сказал спокойно:
— Кажется, я совсем опускаюсь...
Это была фраза, которая, конечно, к нему и не относилась. Может быть, она относилась к герою еще ненаписанного произведения.
Мы стоим у окна универмага, цветные пятна неона и люминесцента падают с улицы на воск манекенов и модные рубища современных человеков.
— Интересно, — говорит Олеша, — каким вы меня видите?
Я видел чуть опухшее, небритое, в шершавой седине лицо усталого шестидесятилетнего человека.
— Вы — строгий юноша, — сказал я.
Олеша засмеялся.
— Я — строгий юноша?
— Да, строгий к себе. Я помню только некоторые душевные качества, которые тридцать лет назад в вашем сценарии требовал от себя «строгий юноша». Говорить правду. Не радоваться ошибкам товарищей. Подавить в себе чувство собственности. Любить не только марши, но и вальсы...
По мере того как я говорил, Олеша смеялся все искреннее:
— Слушайте, у меня ведь действительно никогда не было собственности...
Мы долго говорили в ту ночь. Скакали кони Большого театра, пустели просторные площади, чернела река за гранитной оградой. Олеша смеялся:
— Слушайте, я действительно люблю вальс...
Это было незадолго до последней, непоправимой болезни строгого к себе, старого юноши Юрия Олеши.
Швейцер В. Диалоги с прошлым. М.: Искусство, 1976.