Все чаще и чаще писали о нем, что надо ему приступить к роману, пьесе, сценарию о действительности, о людях активных и светлых, что то, что он пишет, ненужно, никчемно и бесполезно в час великих свершений. И он со всей искренностью вникал в эти доводы, стараясь найти новый путь, выйти к новым дорогам, и каждый раз говорил:
— Вот сейчас я пишу то, что нужно.
Я был свидетелем, как однажды в Киеве, за столом в ресторане, ему показали газету, содержавшую сильный разнос его «Строгого юноши». Это был фильм, на который он возлагал большие надежды, убежденный, что «это нужно». Олеша начал читать трехколонник, но вдруг побледнел и сказал:
— Я это должен прочесть один.
И пошел с газетой в руке вдоль столиков, маленький, лохматый. Но вдруг остановился у выхода и вернулся.
— Я побледнел? — спросил он.
Он сел и принялся за прерванный ужин.
— Мужчина не должен бледнеть! — сказал он. Он пожевал и сказал:
— Но бледнеет.
Он написал бы много вещей, еще прекрасней того, что сделал, если бы в те дальние годы не шумели со всех сторон, что он должен писать как все. И он пытался следовать этому, ибо полагал, что этого требует советское время. Но оказалось потом, что советскому времени нужен Олеша такой, как Олеша, а не такой, как все. Возможно, что выяснилось это чуть поздно.
Габрилович Е. // Воспоминания о Юрии Олеше. М.: Советский писатель, 1975.