Олеша появился на свет через семьдесят лет после смерти Наполеона, а умер за год до полета первого человека в космос. Не успел купить велосипед, не совершил на нем путешествия по Европе, так и не научился плавать. Зато сколько другого было на его веку! Аэроплан и синематограф, электричество и футбол — все только начиналось. Детство века совпало с детством писателя.

Кино легко входит в список детских радостей. Где-то между мальчишескими развлечениями, авиацией и спортом: «Все это относилось семьей к области преступлений и наказаний детства, в тот же ряд, в который включались драка, находка или потеря перочинного ножа, поедание дынь, приключения Тома Сойера»^[1].

Кинематограф и есть авиация. Чудесное путешествие, уносящее в другие страны. Тогда, мальчишку, позже — зрелого писателя. Олеша вырос в Одессе и с самого детства грезил о загранице: «Вся мечтательность моя была устремлена к Западу»^[2]. Отношения с отечеством куда как сложнее: «Кто они — эти бородачи? Охотники? Почему некоторые возлежат на бурках? Почему у ног центрального сидит пойнтер? Это Россия, и я ненавижу ее»^[3].

Но вот растаяла как дым Россия пойнтеров и охотничьих бурок. Что пришло взамен? Для писателя ответ очевиден. Отмена частной собственности — это разом и отмена взрослости, пожизненная инфантильность. В вечное отрочество радостно входила страна, обретшая своего единственного родителя, отца народов. Но не чувствуется ненависти в словах Олеши, когда он вспоминает свое частное детство. Это юность мира, мечты человечества, мир велик и доступен, в этом вечном лете нет места зависти: «Я был совершенно спокоен за свое будущее. Поэтому я никогда не завидовал. ‹…› Чужая ограда не пугала меня и не угнетала моих чувств»^[4]. А в 1927 году в повести «Зависть» возникнет сцена на стадионе: «Нужно было показать пригласительный билет. Я не имел его: Бабичев просто захватил меня с собой. Конечно, меня никак бы не огорчило, если бы я и не попал на поле. И здесь, за барьером, было отличное место для наблюдения. Но я настаивал. Нечто более значительное, чем просто желание видеть все вблизи, заставило меня полезть на стену. Я вдруг ясно осознал свою непринадлежность к тем, которые собрались здесь ради большого и важного дела, полную ненужность моего присутствия среди них, оторванность от всего большого, что делали эти люди, — здесь ли, на поле, или где-либо в других местах»^[5].

Это чувство мучительной неуместности человека старого мира, так точно зафиксированное Пастернаком: «…Допустим я или не недопустим?». Недопустим, маргинален, излишен.
Но живешь. На полях, без отступа, красной строки. И каждый
рассказ Олеши становится похож на оправдание. «У меня нет прошлого. Вместо прошлого революция дала мне ум. От меня
ушли мелкие чувства, я стал абсолютно самостоятельным.
Я еще побреюсь и приоденусь. Я еще буду наслаждаться жизнью. Революция вернет мне молодость», — уверяет герой рассказа
«Мой знакомый» (1929)^[6]. «Я хочу задавить в себе второе „я“, третье и все „я“, которые выползают из прошлого. Я хочу уничтожить в себе мелкие чувства. Если я не могу быть инженером стихий, то я могу быть инженером человеческого материала», — вторит ему персонаж «Человеческого материала»^[7]. Как схожи они между собой! Оказывается, «Мой знакомый» и есть переработанный материал. Переработанный человеческий материал. Такого Олешу выводит Дмитрий Быков в романе «Оправдание» — хмурого, похмельного, заблудившегося в московских улицах. Кому как не Олеше быть там.

«Талант нарушает равенство», — говорил Рахья. Талант нарушает равенство, талант нарушает четыре модели платьев. И в пьесе «Список благодеяний», написанной в 1930 году, Олеша как будто хочется оправдаться за свой талант, отречься от него. Свою героиню и alter ego, актрису Елену Гончарову, автор отправляет в Париж. Наверное, желая нарисовать тлетворный образ Запада («Как там, в Америке? — Неорганизованно как-то, нет карточек»)^[8], но сквозь схематичное описание поневоле пробивалось очарование этой никогда не виданной Францией. Пьеса фиксирует клиническую картину, невроз эпохи, где каждый чувствует себя вне закона: «Мы все живем двойной жизнью. Все…Я! Они! Они боятся говорить правду. ‹…› Не скрывайте, не притворяйтесь….Все ложь! Не верю ни одному вашему слову. Все мы живем двойной жизнью»^[9].

За постановку пьесы взялся Всеволод Мейерхольд, тоже разочаровавшийся в революции, предчувствующий свою гибель. Собственные актеры отворачиваются от него. Эраст Гарин
в письмах жене признается: «Пока что я ни на одной репетиции не присутствовал. ‹…› Ну его, Мастера, в болото»^[10]. 
Мейерхольд отвечает взаимностью: «Если бы я носил револьвер,
я бы переубивал человек пятнадцать, вот Карликовского тогда бы застрелил»^[11]. Олеша на обсуждении своей пьесы признается: «Но разве я не показал, что всякий индивидуалистический акт наказывается? Разве не погибает моя героиня?»^[12]. Погибает, как и сам Олеша. Тоже буднично, негероически.

В Париже Елена Гончарова встречает Чаплина. Именно он для Олеши образец гуманности, самый человечный человек: «Однажды я остановился у витрины, в которой выставлены были пожелтевшие на солнце книжки библиотеки „Огонька“. На каждой был портрет. И только с двух портретов был направлен на меня взгляд, который заставил меня думать о том, что такое жизнь. Один был портрет Чаплина, другой — Маяковского»^[13].

Еще раньше, в конце 20-х Олешей задуман был роман «Нищий». Не есть ли этот нищий тот же маленький чаплиновский бродяжка? Вот что рассказывал Олеша о замысле романа, который так и не был написан: «Шесть лет назад я написал роман „Зависть“. Центральным персонажем был Николай Кавалеров. ‹…› И тут сказали, что Кавалеров — пошляк и ничтожество. Зная, что много в Кавалерове есть моего личного, я принял на себя это обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло. ‹…› Мне хотелось верить, что товарищи, критиковавшие меня, ‹…› правы, и я им верил. Я стал думать, что то, что мне казалось сокровищем, есть на самом деле нищета. Так у меня возникла концепция о нищем. Очень трудную, горестную жизнь представил я себе, жизнь человека, у которого отнято все ‹…› и я решил написать повесть о нищем. И я становлюсь нищим, самым настоящим нищим. Стою на ступеньках в аптеке, прошу милостыню, и у меня кличка „писатель“. ‹…› Я этой повести о нищем не написал»^[14].

Вместо этого он работает над собственными сценариями: «Недавно мною в сотрудничестве с режиссером Мачеретом был написан сценарий на антифашистскую тему „Вальтер“. Этот сценарий, заняв в готовом виде всего 80 страниц на машинке, потребовал около двух тысяч страниц черновика. Эти две тысячи страниц были написаны мною за четыре месяца. Я не знаю, стоила ли игра свеч. Может быть, результат этих писаний не так уж высок, это другое дело, — но я иначе писать не могу»^[15]. 

Мачерет снимет по этому сценарию фильм «Болотные солдаты». Современному зрителю нетрудно заметить, что эта история из жизни Германии времен прихода к власти Гитлера, становится метафорой тоталитарного общества вообще. И как будто помимо воли сценариста, в описаниях немецкой жизни сквозит изнанка советской реальности. Толпа на трамвайной остановке готова растерзать любого, чье лицо кажется недостаточной арийским. Случайный аптекарь тотчас оговаривает себя, стоит только железной руке штурмовика сдавить его горло. А эпизод, в котором охранник, мечтающий убить заключенного Пауля, нарочно заставляет того пересечь границу лагерной территории, эхом отдается в рассказе написанном почти двадцать лет спустя: «Тебя хотел, — сказал Серошапка, — да ведь не сунулся, сволочь!»^[16].

В 1939 году Мачерет снимет фильм «Ошибка инженера Кочина». Снова по сценарию Олеши. Типичный шпионский детектив опять становится контрабандным товаром.

Преступников Олеша прописывает в ресторане «Националь», где любил сидеть сам. Свои мечты отдает на откуп невзрачному Галкину. С его монолога начинается фильм: незаметная жизнь маленького чиновника до революции, жена и дочь, маленький домик... Но теперь ветры времени разметали все, он остался совершенно один... Тут камера отъезжает, показывая суровое лицо следователя. «Шпион!», — подтверждает тот. Как тут не вспомнить дневниковые записи Олеши: «У меня никогда не было детей. Вдруг на мгновение чувствую я, что это дети моей дочери. У меня никогда не было дочери! Да, но я пришел к дочери. Я отец и дедушка. Я в гостях у дочери, у внуков, в воскресенье, когда меня ждали к обеду. Может быть, я пришел обедать. Скорее всего, не пришел по какой-то причине... Но зато я принес торт! Боже мой, как я помню этот квадрат торта, который неловко нести!»^[17].

В своих снах Галкин видит дочь, которая падает ему на руки лепестками фиалок. Поэт всегда немного шпион у Господа Бога?
Так вот он, настоящий поэт. Шпионы собираются в библиотеках. Шпионы сидят в летних кафе. Шпионы с лицом Орловой
соблазняют легковерных. Ад — это другие, скажет французский философ. Ад — это поэты, добавит полковник.

Новикова А. Излишек // Сеанс [Блог]. 2013. 19 февраля.