Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
«Двадцать дней без войны»
Фрагмент сценария

Солдат два раза коротко затягивается цигаркой, потом корявыми, привыкшими к работе и огню пальцами аккуратно гасит ее, уже на ходу прячет за отворот ушанки. Улица небольшого южного городка разбита бомбежками и артобстрелом. Стекла в домах выбиты, окна смотрят черными провалами. Холодно, тихо, пусто. Только у обочины стоит лошаденка, запряженная сразу в телегу и в фуру, прикрытые драными брезентами.

По дороге солдат прихватывает с брезента рукавицы, прихрамывая, лезет в канал. В канале еще один солдат. Деловито и просто, как делают любую крестьянскую работу, покашливая и негромко переговариваясь, они поднимают мертвого немца.

Откинув брезент, взваливают немца на телегу. Затем один забрасывает в фуру карабин, не глядя ссыпает в мятое, прикрученное к телеге ведро патроны. Другой вытаскивает из кармана немца документ, сует в туго набитый противогаз, берет вожжи. Лошаденка трогает. Где-то далеко один за одним ухают два взрыва, и сразу же в другой стороне привычно отзываются встревоженные галки.

Майор — средних лет, в очках — жует сухарик, без интереса смотрит вслед телегам. Это Лопатин. Видавшие виды шинель и ушанка сидят не по-военному неловко. Руки майора замотаны грязноватыми бинтами — одна до запястья сплошь, на другой из-под бинтов торчат кончики пальцев. Лопатин дожевывает сухарик, дует на озябшие пальцы, оборачивается. Его догоняют лейтенант Рубцов и солдат, из тех, кого в армии зовут «старичками». У солдата на рукаве повязка городской военной комендатуры. Рубцов вынимает из-под мышки обмерзшую снегом книгу, на ходу машет ею.

— Телефонная книга... сорокового года... — простуженно говорит 
он. — Приезжали на курорт, звонили: «Алло, барышня!» А?

Он смеется. На груди у Рубцова два фотоаппарата, футляр одного распорот и скреплен проволочкой.

Теперь они идут втроем. Где-то далеко опять загрохотало. Там бомбят. Лопатин еще раз оборачивается.

Солдат с перевязанной шеей поворачивает голову, будто смотрит в глаза Лопатину. Он сидит на корточках у самой воды, старается дрючком выудить оттуда обломок бревна... Вода унылая, холодная.

Лопатин, Рубцов и солдат из комендатуры идут вдоль моря. Рубцов шагает впереди, листает свою телефонную книгу. Когда-то здесь были городские пляжи, сейчас сюда затаскивают на канатах пушки. Солдаты разламывают старые будки, скамейки. Жгут в воронках костерки, греются.

Через спины Лопатина и Рубцова виднеется длинная линия пляжей, дальше разбитые причалы. Там швартуются два транспорта. Недалеко от них догорает баржа. Над морем стоит дымная туманная сырость.

— Все горит, — вздыхает солдат, потом кивает на один из транспортов. — Вон тот, дальний — ваш... «Красная кооперация». Пауза. Впереди прокричала сирена транспорта.

— А скажите, товарищ майор, вот теперь-то вам в обратный путь. А тогда, перед высадкой, об чем думали?

— Не помню, — Лопатин пожимает плечами. — Все из головы выскочило.

— Страшно было, — неожиданно соглашается солдат. — Кому помирать охота?! Гитлер, собака, и тот, небось, не желает.

Пауза. Солдат косится на Лопатина.

— А я так располагал, хоть пой, хоть плачь, а от пули не уйдешь, коли она вышла тебе. А что станешь делать, раз напал враг, тут и думать нечего. Не ты его, так он тебя.

Песок прибойной полосы сковало стужей. Совсем молодой солдат-грузин катается на пустой железной бочке. Он без шинели. Бочка грохочет по смерзшемуся песку.

Рубцов оборачивается.

— Тебя нет ни одного. Лариков и сразу Луценко. А меня целых три — Рубцов Г. М., Рубцов Г. Я. и Рубцов П. Т.

— Может, родня?! — заинтересовался солдат. — Вы о нем ни сном, ни духом, а он родня.

Солдат не договаривает. Где-то часто и звонко бьют в рельс. Лопатин оборачивается.

— Идут, — выдыхает солдат.

Грузин, который катался на бочке, соскакивает с нее, бежит, машет руками, кричит. Рубцов бросает книгу, тоже бежит.

Из-за облака над морем вываливаются черные точки, стремительно увеличиваются, превращаясь в самолет. Только теперь обрушивается рев моторов. Самолеты один за одним заходят над пляжами. Лопатин, спотыкаясь, бежит несколько метров, потом привычным движением срывает очки, ложится.

Самолеты идут над застывшими пляжами. Бомбят, бьют из пулеметов. Где-то громко и страшно кричит раненый.

Под крылом немецкого самолета проносится пляж, застывшие на песке фигурки, пушки. И туда к ним летят, прочеркивая воздух, трассирующие очереди, впиваются в землю.

Лопатин лежит лицом вниз. У самых глаз Лопатина крупный смерзшийся песок, зарывшаяся в песок ржавая пуговица, неестественно близко собственная рука, зажавшая очки, камешек.

Лопатин поднимает голову.

Без очков — мир, потерявший резкость.

Лопатин одевает очки.

Прямо перед ним покачивается в воде ржавая железная бочка из-под бензина. Через рваную дыру в ее боку с хлюпаньем вливается вода.

Немцы бомбят причалы и транспорты.

Над пароходами тройками, как жуки, кружат самолеты. Вода вокруг пароходов вскипает редкими высокими взрывами.

С пароходов стреляют зенитки...

...Бьют счетверенные пулеметы.

Потом один пароход окутывается паром и протяжно тоскливо ревет.

 

Обшарпанная дверь пароходной рубки открывается, быстро входит капитан, идет к накрытому белой скатертью столу. Сразу же к столу тянутся небритые, измотанные до последней крайности, давно не спавшие моряки. На столе консервы, алюминиевые кружки, водка.

Капитан оглядывает собравшихся.

— Раз все в сборе, давай, старпом.

Старпом ловко выбил пробку, разливает водку. Капитан кивает на забинтованные руки Лопатина:

— Не самострел?

— Пока нет, — хмыкнул Лопатин. — На пирсе бортом прищемило.

— Это неподсудно. — Капитан поднимает кружку. — Ну, что ж, товарищи, хотя время уже полтретьего...

— Тридцать семь минут, — подсказывают ему.

— ...и по обстановке считали, что не встретим... но раз встретили, за победу в наступающем сорок втором!

Все чокаются, выпивают. Сразу заговорили, засмеялись, стали быстро есть. Очевидно, людей вдруг отпустило то страшное напряжение, в котором они жили последние несколько дней.

Лица моряков — смеющиеся, усталые, жующие. Вот один, в промасленном свитере под кителем, идет от стола, набивая трубку.

— Ах, махорку мне батя прислал... до самых пяток пробирает.

— Я ему: «Пластырь подводи, пластырь», -смеется другой, — а он мне: «Прощай, товарищ лейтенант!..» А я ему: «Ставь пластырь, сукин сын!»

— Доктор, еще бы спиртику, а? Спиртяшки... по случаю нервов...

— Хочешь, валерьянки накапаю... валерьянка — хорошая вещь для нервного человека.

— Самолет при обледенении что? Фьють! А мы... Сделайте одолжение. Нам не страшен серый волк!

— К тебе, фельдшер, как к человеку, а ты образование показываешь, — обиженный моряк понизил доктора в звании.

Рядом с Лопатиным старпом.

— Тогда еще вопрос. Вы как в десанте — непосредственно или с катеров наблюдали?

— Наблюдал. Но непосредственно.

— А вот мы... так. Были лесовозы, стали извозчики. Ходим взад-вперед, возим, а нас топят... и, прошу заметить, без конвоя. Так вот... имеется на плаву такая посудина «Красная кооперация»... Так? А есть у нашей «Кооперации» право, чтобы и про нее из газет знали? Дружки-корешки или, например, любимые подруги?

— Право есть, — улыбается Лопатин.

Приемник удалось настроить, и в рубку врываются слова из «Волги-Волги»: «Заседаем — воду пьем, отдыхаем — воду льем...»

— Это про меня, — старпом поднимает вверх вилку, смеется и идет к приемнику.

Лопатин ищет кого-то глазами, не находит, идет к дверям. У дверей совсем пожилой моряк объясняется с капитаном:

— На лесе мы так не привыкли. Не привыкли мы так на лесе, товарищ капитан.

Лопатин надевает шапку, выходит.

Ночь лунная. Холодно. Леера и надстройки старого транспорта обросли льдом.

Рубцов стоит за пристройкой, курит.

— Ты что киснешь, Паша? Не холодно тебе? — зовет Лопатин.

— Наоборот, здесь труба теплая.

В глубине корабля стучит машина. Теперь по радио женский голос поет о любви.

— Тебе меня не понять, — вдруг говорит Рубцов. — У меня характер собачий, ревнивый. С ума схожу... Сам отправил ее с дочерью в этот чертов Ташкент, а теперь... Который хоть там теперь час?

— Шесть утра.

Рубцов завозился за своей трубой. Лопатин несколько раз чиркает зажигалкой, пытаясь закурить. Не получается. Рубцов достает спички. Лопатин подходит, прикуривает. Спичка неровно освещает лица.

— Извини, — вдруг говорит Рубцов.

— За что?

— За то, что сказал: «Тебе меня не понять».

— Бог простит.

— Лопатин, а Лопатин? А как думаешь, если через год война не кончится, начнут давать отпуска?

— Я, Паша, думаю, что со мной завтра будет... Как я статью о десанте печатать буду? — Лопатин пробует постучать по поручню забинтованными пальцами и крякает.

Оба молчат.

По радио продолжает петь женский голос. Перед глазами медленно проходят обледенелые трубы, леера, ржавые надстройки. Зенитчики сидят у своих зениток, укутавшись в белые тулупы. Один что-то ест из котелка и смотрит на нас. На буксире за первым транспортом тащится второй, поврежденный при бомбежке, с обгоревшими надстройками. На втором пароходе тоже зенитки и рядом с ними тоже артиллеристы в полушубках. За ними еще два парохода.

Караван из разных, в прошлом мирных, а теперь военных судов идет без огней.

Мглистое студеное море. На этом фоне возникает первый титр.

Перед глазами на первом плане крупно проходят зенитчики. Курят. Изображение зенитчиков застывает как моментальная фотография. Возникают следующие титры. Одна за другой сменяются под титрами фотографии. На них другие люди.

Среди них Лопатин.

Это фотографии второго года войны.

Зимы.

Весны.

Лета.

Осени.

И опять зимы.

На всем этом продолжает звучать поющий женский голос. Потом он постепенно замирает, и в тишине (уже без титров) возникает предпоследняя фотография.

В сталинградских развалинах стоят женщина, коза, двое детей. С ними вместе Рубцов. Он поднял руку и что-то кричит, очевидно тому, кто их снимает.

Женщина и дети серьезно смотрят в объектив.

Следующая фотография — стена пятиэтажного разрушенного дома. В тишине нарастающий звук снаряда. Взрыв. Грохот. Фотография оживает. Стена начинает медленно ползти, оседать.

Черная пленка. И потом из нерезкостей из серой, поднятой рухнувшей стеной пыли медленно собирается, возникает последний титр — название картины «ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ БЕЗ ВОЙНЫ».

 

Медленно гаснет титр. Вечереет. Засыпанные снегом крыши.

Редкие дома деревеньки. Мимо трюхает поезд, составленный из разнокалиберных вагонов, теплушек и платформ. На крыльцо сторожки вышла женщина, выбросила кошку. По коридору вагона проходит проводник.

— Кипяток будет, — объявляет он. — Если чай имеется, можете заварить или мы заварим.

У окна Лопатин и немолодой уже летчик-капитан. Стоят смотрят в окно, курят.

Вагон мягкий, но такой старый и скрипучий, что кажется вот-вот развалится. Садит из всех щелей.

У соседнего окна худой батальонный комиссар в плохо сшитой горбатой шинели. Лицо у него застывшее, жесткое.

Холодно, и все надели или набросили полушубки и шинели.

Только в глубине коридора молоденький летчик-лейтенант стоит в гимнастерке. Может, потому, что на груди у него новенький орден. Он что-то рассказывает двум казахам, отчаянно жестикулируя:

— Я так, а он так... Я так, а он так, — доносится до Лопатина. — Я так, а он в сосны. — И потом довольно хохочет.

За окном вечерний зимний пейзаж, редкие огоньки.

— Что смотрите? — спрашивает Лопатина капитан. — Знакомые места?

— На огни смотрю. Отвык за полтора года.

— Да, — соглашается летчик, — дает по мозгам. Я неделю в деревне прожил. Свет слабый — керосин... а все смотрел, как окошки светятся. Вы в Сталинграде, когда наши перешли в наступление, застали? Или вас раньше ранило?

— Немного захватил.

— А в Ташкент в отпуск или по служебной надобности?

— И в отпуск, и по служебной. — Лопатин опять отворачивается к окну. — Двадцать дней на все.

Поезд замедляет ход.

За окном вагона проплывает маленькое станционное здание. На нем длинный транспарант «Слава бойцам Сталинграда! Зеленую улицу всем фронтовым грузам!». Народу на перроне немного. Поезд останавливается. Недалеко от вагона стоят две молодые женщины. Одна в цигейковой шубке, перепоясанной офицерским ремнем, другая и стареньком довоенном пальто с высоко подложенными плечами и нелепой шляпке. Около них мальчик лет семи, до глаз укутанный в большой женский платок. Видно, что у женщин что-то стряслось, и та, что в нелепой шляпке, говорит другой что-то очень важное; потом крикнула, прижала кулак к виску, заплакала, а вторая стоит перед ней, беспомощно опустив руки.

Лопатин и летчик молча смотрят. Летчик отворачивается от окна, хочет что-то сказать Лопатину, но не говорит, а только вздыхает.

Женщина на перроне опять что-то кричит, продолжая плакать, потом они подхватывают вещи, спешат к вагону. Мальчик топает за ними. По перрону пробегает молоденький летчик-лейтенант, по-прежнему в одной гимнастерке. Что-то выпытывает у проходящей железнодорожницы.

Женщины втаскивают в коридор чемодан.

— И не собираюсь... и так себе и запомни, — кричит та, что плакала. — И нужна ты здесь, знаешь, как кто?

Паровоз прогудел, вагон дернулся. Совершенно неожиданно женщины обнялись, постояли секунду, потом та, что в шляпке, рванулась к тамбуру, видно боялась уехать, а другая подошла к окну.

Медленно проползает станция. Женщина в шляпке плачет на пустом перроне, прижав кулачок к виску.

Женщина у окна берет чемодан и идет по коридору, подталкивая впереди мальчика. Лопатин на секунду глядит в ее заплаканное лицо, встречается с ней глазами.

Женщина заходит в соседнее купе, и дверь захлопывается.

— Товарищ майор, — вдруг решается капитан у окна, — у меня к вам важный разговор.

— Валяйте, — соглашается Лопатин.

Ему почему-то жаль женщину, которая ушла в купе. Не ту, что кричала, а именно эту.

 

За окном купе вечерняя ледяная степь. Летчик затягивается папиросой. В купе двое, Лопатин и летчик-капитан.

— И вот летом пришло от нее письмо, — рассказывает он. — «Прости меня, Федя. Со мной случилось несчастье». Я ей телеграмму: «Объясни подробности несчастья». Ну дождался я письма. Оказалось, там у них учитель с войны по чистой вернулся, без трех пальцев. А она у его матери квартировала. И вот она... ну, сами знаете... Я в финансовую часть подал заявление, чтобы у нее аттестат... — Летчик рубанул воздух рукой. — Четыре месяца молчим, и вдруг вызывает меня комиссар: «Мы должны, — говорит, — получить самолеты. Я тебя пошлю за машинами, неофициально даю неделю, заедешь к жене». «У меня неприятность с ней вышла, — говорю, — я уж и аттестат отнял». А он говорит: «Я твое глупое распоряжение об аттестате отменил. При ней аттестат». Ну, поехал. Приехал в райцентр, встречает меня райуполномоченный. «Здравствуйте, Ваше командование тут телеграмму дало, что приедете. Куда ж вам, — говорит, — добираться двенадцать километров ночью? Утром дадим лошадку, а заночуете у меня». Хороший мужик. Пошли к нему. Жена его на стол нам собрала, спиртику поставила и ушла. Сидим, пьем. Пьет он подходяще, я тоже. Он мне и говорит: «Я про тебя все знаю, но есть у меня к тебе просьба. Обещай, что выполнишь». «Ну, обещаю», — говорю. «Делай, — говорит, — с ней все что хочешь. Избей ее, поучи, но только чтобы у меня в районе было без смертных происшествий. Дай слово». Ну, раз уж я дал слово, пришлось подтвердить. Утром дал мне лошадку...

В купе заходит проводник. Приносит два стакана чаю, полупустой пакетик.

— Так больше не делайте, — строго говорит он. — Отсыпайте на газетку по своим возможностям, — и, посмотрев на летчика, выходит.

— Ну, приехал я. Сынок мой увидел, побежал навстречу. Спрашиваю: «Где мама?» «Мама, — говорит, — на работе». Она работала на лесозаготовках. «Будет вечером». А сам, это я потом узнал, к сыну учителя побежал, они с ним дружили, и говорит: «Мой папка приехал, наган вон какой у него. Сейчас он твоего папку постреляет». Учитель класс на замок — и в район. Так я его и не видел. А дочки тоже дома не было. Она в больнице лежала. Я сижу — жду, сижу — жду... Приходит жена. Вечером... «Здравствуй». — «Здравствуй». «Ты меня не признаешь?» — говорит. Я говорю: «Молчи». «Я с ним с того письма, как ты написал, больше не жила. Все это ошибка.
Вот кого хочешь спроси, я с ним не жила. Я тебя люблю». Я говорю: «Молчи». Ну, она молча собрала на стол. Пообедали... Да-а. К дочке в больницу съездил. А то дома сидел, тихо, ничего не делал. У меня и была всего-то неделя... Ну, с ней не спал, только в предпоследнюю ночь не выдержал. И в последнюю тоже... Она меня в последнюю ночь спрашивает: «Ты простил меня или нет?» Я говорю: «Нет. Не простил». И уехал. Да-а...

Некоторое время летчик молчит, задумавшись.

Молчит Лопатин. Вагон трещит и раскачивается. Позвякивает ложечка в стакане с кипятком.

Голос летчика:

— Товарищ майор, вы меня слышите? — Летчик вопросительно смотрит на Лопатина. — Товарищ майор, — повторяет он, — у меня к вам будет просьба.

— Пожалуйста, — говорит Лопатин, не представляя, какая это может быть просьба.

— Напишите письмо моей жене, чтоб она почувствовала...

— От вашего имени?

— Да, я потом перепишу. Я читал ваши произведения. Вы убедительно можете написать.

— А что написать? Как вы сами-то дальше собираетесь? — помолчав, спрашивает Лопатин.

— Сам не знаю, как дальше, — серьезно и печально говорит летчик. — Я ей верю, что она с тех пор с ним не живет. Мне так и люди сказали. Но мне тяжело это вспоминать.

— Как же так, за вас? — немного помолчав, говорит Лопатин. — Я напишу, а вам потом не понравится.

— Мне понравится. Я вам и блокнот дам. И вот карандашик.

— У меня свой есть.

— Да нет, уж вы в моем. — Летчик вытаскивает из планшета и кладет перед Лопатиным блокнот. — Напишите ей, — вдруг решается, — пусть не думает, что я только из-за детей к ней приехал... Я из-за нее приехал... Но чтоб она почувствовала, что она со мной сделала.

— Как хоть ее зовут? — спрашивает Лопатин.

— Валентиной Петровной... Валей.

Лопатин взял карандаш, отодвинул стакан с чаем и стал писать.

 

Метет поземка. Поезд замедляет ход у маленькой слабоосвещенной станции. Платформа забита людьми. Люди с узлами, чего-то ждут. Потом между платформой и поездом грохочут занесенные снегом два паровоза, за ними тяжелые обледенелые нефтяные цистерны.

Лопатин спит на верхней полке головой к двери. От тяжелого грохота цистерн на стыках он просыпается, открывает глаза. Поезд набирает ход. Лопатин смотрит вниз. Очевидно, в госпитале его остригли под нулевку, теперь волосы начали отрастать и топорщатся.

Капитан в шинели сидит, сгорбившись над столиком. Перед ним лежат вырванные листочки с написанным Лопатиным письмом. Он переписывает его в свой блокнот. Переписывает свое горе, о котором другими словами написал другой человек. Потом положил карандаш и заплакал.

Вагон скрипит и раскачивается.

Летчик чувствует на себе взгляд Лопатина, поднимает голову.

Лопатин закрывает глаза. Лежит так несколько секунд. Потом тихо приподнимается, опускается вниз, надевает шапку.

Летчик сидит в своем углу, не смотрит на Лопатина. Позвякивает ложечка в стакане.

Лопатин выходит в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.

 

В коридоре пусто. В крайнем купе гуляют казахи, летчик-лейтенант и проводник. Казахи поют свое, восточное, а лейтенант уговаривает всех петь про летчиков. Из своего купе выходит женщина с мальчиком. Он бежит в уборную, а она достает из кармана папиросу, приоткрывает стекло фонаря, прикуривает от огарка. В свете огарка лицо ее кажется Лопатину усталым и поблекшим.

В темном окне отражаются ее спина и затылок. Оттого, что она тянется наверх, платье у нее поднялось и открыло колени, штопку на чулке.

Лопатин отворачивается. Смотрит в окно. Теперь в купе, где гуляют, запел проводник.

Из лопатинского купе выходит капитан в застегнутой наглухо шинели с чемоданом и совсем тощим вещевым мешком, строгий и подтянутый, как будто не он только что плакал над письмом. Капитан ставит чемодан на пол, подходит, становится рядом с Лопатиным.

— Подъезжаю, — говорит он. Потом поворачивается к Лопатину, неожиданно смущенно улыбается. — А ну их всех... А, майор? — И отворачивается к окну.

Лопатин и летчик стоит у окна. За окном светлеет.

По степи параллельно поезду гонит табун. Коротконогие лошади, обросшие инеем, мчатся, не отставая от поезда. Казахи скачут рядом с табуном в ватниках и ватных штанах. Поезд замедляет ход. Табун обгоняет его. Последними скачут двое военных, наверно военпреды.

 

Лопатин стаскивает с верхней полки два тяжелых мешка и чемодан. Купе залито таким ярким солнцем, что видно, как в нем плавают пылинки. Лопатин выходит в коридор. В коридоре много народу.

За окнами искрится белый и чистый снег. Лопатин подходит к окну.

Мальчик-летчик уже на ногах и опять рассказывает, сопровождая каждую свою фразу той же жестикуляцией, что и накануне. Только теперь уже двум узбекам в халатах.

— Я на своем У-2 так, а он так... Я та-а-ак, а он так... — слышит Лопатин. — Я раз! И на бреющем по просеке! А он — в сосны, — говорит летчик, сопровождая каждое непонятное «так» движениями рук, и опять довольно хохочет.

У соседнего окна стоит молодая женщина, та, что накануне вместе с мальчиком садилась в поезд. Курит и смотрит в окно.

В ярком солнце она кажется Лопатину красивой.

За окном проплывает маленькая станция, потом переезд. У переезда стоят верблюды, запряженные в сани. Один верблюд испугался поезда и, закидывая голову, пятится назад, а две женщины смеются и удерживают его. Одна русская, другая казашка. А потом опять тянется голая, залитая солнцем степь.

Лопатин случайно полуоборачивается и видит: женщина у окна внимательно и странно-напряженно смотрит не то на него, не то на два ордена и две нашивки за ранение на его гимнастерке.

Лопатин отворачивается к окну. Он чувствует на себе ее взгляд, и это начинает мешать ему. Потом раздражает. Он терпит еще немного, затем поворачивается, поправляет очки и сам смотрит прямо в глаза женщине.

Теперь женщина смущается и отворачивается к окну. Опять ее лицо такое же напряженное и жесткое, как тогда, когда она смотрела на Лопатина. Поезд замедляет ход, останавливается, в ту же секунду обрушивается грохот встречного эшелона. Его опять тащат два паровоза.

Женщина невольно вздрогнула отпрянула от окна и тут же смутилась своего испуга.

За окном проходит встречный эшелон, проносятся, подрагивая на стыках, обледенелые нефтяные цистерны. Лопатин опять покосился на женщину.

На лице женщины то вспыхивает солнце, то по нему проходит тень. Проходящие цистерны наполняют грохотом вагон. За спиной женщины в открытую дверь купе виден спящий мальчик, укутанный платком и цигейковой шубой. Он не просыпается, видно, накануне очень устал.

— Бакинскую нефть гонят к фронту. Кругом свету! — мимо проходит проводник. — Мы жди, а ей — зеленая улица!

Симонов К. 20 дней без войны: Режиссерская разработка А. Германа // Киносценарии. 2011. № 1-3.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera