‹…› ...Помню, как мы привезли в Центральный Дом литераторов только что законченную картину. Я, как говорится, был не в своей тарелке. Это был мой первый фильм о войне, о войне, в которой я участвовал, и вследствие этого мое восприятие всего, что связано с войной, субъективно и пристрастно.
Привезли же мы фильм на суд писателей-фронтовиков, людей, не только прошедших войну и имеющих свой взгляд на все, но уже отразивших ее в формах, известных и принятых читателями и зрителями.
На просмотр должен был приехать Константин Симонов, поэт, публицист, прозаик, драматург. Живая легенда моего поколения. Человек, стихами которого мы мысленно разговаривали с нашими подругами. Он приехал. Вот он стоит, полуопершись о колонну, высокий, одетый по морозной погоде в толстый темный свитер. Коротко остриженная полуседая голова, смугло-матовое лицо, правильные черты... Симонова окружили люди, он что-то говорит им, неслышное в шумном вестибюле, но явно что-то значительное: это видно по выражению лиц собеседников; конечно же, речь идет не о предстоящем просмотре, подумал я. А может быть, он и приехал сюда вовсе не за этим, вот рядом лестница, ведущая в зал, где тоже предстоит что-то и где его тоже могут ждать? Да, наверное, так и есть. Уже открыты двери Малого зала, и туда, хоть не очень густо, двинулись приглашенные, а группа вокруг Симонова не редеет, да и сам он не спешит закончить беседу...
Но в тот вечер Константин Михайлович посмотрел картину «У твоего порога», и этот просмотр во многом определил мою дальнейшую кинематографическую судьбу. На обсуждении картины он закончил свое выступление словами: «Я знаю автора сценария, я не знал режиссера, но после этой картины я его запомню».
И запомнил... Через два с половиной года на только что созданной Экспериментальной творческой студни среди множества других проектов возникла идея постановки не совсем обычного по тем временам публицистического фильма об обороне Москвы. У истоков замысла стояли писатели Евгений Воробьев и Константин Симонов. Мне предложили участвовать в этой работе. Я согласился, согласился не сразу, не очертя голову. Меня смущали два обстоятельства: во-первых, я уже сделал фильм об обороне Москвы и не считал его неудачей, к тому же по экранам триумфально прошли «Живые и мертвые» Александра Столпера, и, во-вторых, я не понимал сути кинематографического соавторства. В моем сознании были четко разделены права и обязанности сценариста и режиссера, и если совместная работа над сценарием как-то укладывалась у меня в голове, то режиссерские права я считал неделимыми... Как я благодарен судьбе, что сердечная привязанность к творчеству Симонова перевесила мой тогдашний рассудочный максимализм...
Случилось так, что первый эпизод фильма — кадры разрушенной ставки Гитлера — я монтировал в отсутствие соавторов. Чтобы стать элементарно понятным, эпизод этот требовал словесного разъяснения. Я набросал примерный текст, и так как очень волновался, то записал его на магнитофонную ленту — боялся, что во время просмотра голос подведет меня. И вот теперь мне оставалось лишь орудовать микшером, в который я и вцепился мертвой хваткой. В тот период только нащупывалась стилистика фильма, и этот малый его фрагмент был для меня своего рода экзаменом, а точнее, пробой на психологическую совместимость, на общность восприятия материала. Короче: быть или не быть нашему содружеству? Во всяком случае я воспринимал этот показ именно так. Когда зажегся свет, Симонов и Воробьев о чем-то шептались с редактором Хваловским, я же с тупым безразличием уставился в потолок.
— Василий Сергеевич! — услышал я голос Симонова. — А у вас это неплохо получается...
— Что «это»? — довольно невежливо спросил я.
— Я считаю, что текст от автора следует читать вам. У вас это лучше получится, чем у меня. — И, видя мою полную растерянность, добавил: — Мне понравилось, как вы читали. И Воробьеву тоже. И Хваловскому.
Нами было решено ранее, что авторские комментарии к фильму будет читать Симонов. При работе над «Живыми и мертвыми» текст от автора изначально читал он, а уж потом диктор, освоив симоновские интонации, проводил чистовую запись. И вот на тебе: «У вас это лучше получится». Единственный и неопровержимый аргумент! А через день я получил отпечатанный на машинке текст о «Волчьем логове». Первая фраза: «Это не скалы, не выходы горных пород, это — бетон, и разрушило его не время, а взрывчатка...» — была такой, какой я ее записал на пленку, далее текст был значительно поправлен и дополнен. Целые куски его были переписаны заново, но что поражало: бережливость, с какой были сохранены крохотные удачи — намеки на подлинно авторское отношение к предмету, любые нестандартные мысли и интонации. А самое главное — перед процитированной здесь начальной фразой стояло: «Тысяча сто километров от Москвы...»
Фраза эта определила ритмическую концепцию фильма, его эмоциональную направленность. Отныне драматургический метроном будет отсчитывать не столько время, прошедшее от четырех часов утра 22-го июня, сколько расстояния от мест действия до почтамта, что на улице Кирова — географического центра Москвы, и до главного штаба ее обороны — станции метро «Кировская», самого глубокого в то время подземного сооружения, где помещалась Ставка Верховного Главнокомандующего...
Фильм вышел на экраны под названием «Если дорог тебе твой дом» — это строка из симоновского стихотворения военных лет. На афишах значились авторы фильма: три фамилии, согласно алфавиту, фамилия Симонова стояла последней...
Константин Симонов. Памяти товарища [воспоминания В. Микоши и В. Ордынского] // Искусство кино. 1980. № 1.