Мокрым холодным ноябрьским вечером мы подъехали к зданию Московской консерватории. В машине кроме шофера нас было трое — Константин Михайлович Симонов, его мама Александра Леонидовна и я. Мы вылезли из машины, взяли Александру Леонидовну с двух сторон под руки и двинулись к подъезду, протискиваясь сквозь толпу многочисленных поклонников симфонической музыки. Александра Леонидовна подняла на меня глаза:
— Скажите. Кирилл, вы еще не испохабили своего имени?
— Как?.. — не понял я.
—А вот он испохабил. — кивнула она головой на сына, — выдумал какого-то Константина...
Симонов громко расхохотался...
А через несколько дней он написал мне на своей фотографии: «Кириллу от тоже Кирилла»... ‹…›
Первая встреча произошла в Ленинграде, в полумраке зала Большого драматического театра имени Горького. Шли последние репетиции новой пьесы Симонова «Четвертый». Я играл в ней небольшой острохарактерный эпизод — Чарльза Говарда. Участники спектакля сидели кучкой в пустом зрительном зале, слушая после очередной репетиции замечания постановщика спектакля Георгия Александровича Товстоногова. И в это время появился Константин Михайлович. Пройдя по проходу между рядами кресел, сухощавый, подтянутый, спортивного сложения, с коротко стриженными серебряными волосами, в сером твидовом пиджаке, темных шерстяных брюках, черной рубашке и вязаном галстуке, он дружески поздоровался с Товстоноговым, с актерами и попросил разрешения присутствовать на репетиции. Я исподволь наблюдал за ним... Смуглое лицо, чуть прищуренные улыбающиеся глаза, неожиданно скорбный рот с опущенными вниз уголками, с крепко зажатой в зубах трубкой. Особенно мне понравились его руки — не слишком крупные, смуглые, сильные и энергичные, вымазанные пеплом, потому что он то и дело большим пальцем утрамбовывал тлеющий в трубке табак. Весь облик его отличался простотой, свободой и какой-то особой мужественной элегантностью.
Он пробыл у нас несколько дней. Шли генеральные репетиции, он давал много советов, очень тактично, ненавязчиво. Потом состоялась премьера, после которой, в тот же вечер, он уезжал в Москву. Когда пришла пора расставаться, он вдруг подошел ко мне, взял за локоть, отвел в сторону и сказал, что на «Мосфильме» режиссер Столпер собирается экранизировать его роман «Живые и мертвые» и ему кажется, что я смог бы сыграть Синцова... Это было для меня полной неожиданностью! Я, конечно, читал роман, мне очень нравился этот честный суровый рассказ о первых, самых страшных, днях войны, и я, молодой еще артист, был бы счастлив, если бы мне представилась возможность сыграть в этом фильме любую самую маленькую и незначительную роль... А тут вдруг такое предложение!.. И от кого! Я стоял в совершенной растерянности... Симонов улыбнулся и сказал:
— Я поговорю с Сашей Столпером, он вас вызовет. — Пожал мне руку и пошел...
— Константин Михайлович, — закричал я ему вслед, — но вы же написали своего Ивана Синцова очень крупным, большого роста человеком...
Симонов обернулся, засмеялся;
— Ну, если это вас смущает, я в следующей книге напишу, что он был среднего роста... До встречи в Москве!
И встреча состоялась. Я не буду сейчас вспоминать фото- и кинопробы, которые проходили на «Мосфильме», сколько было волнений, с какими прекрасными актерами познакомился я на этой картине, какой удивительный человек был Александр Борисович Столпер...
С Симоновым я встретился в один из первых дней моего пребывания в Москве. Он сказал, что видел мою пробу, что в общем она его удовлетворяет, но вот за костюмом надо следить, а то во многих военных фильмах консультанты норовят одеть персонажей по всей уставной форме, в новенькое, «с иголочки», обмундирование... А такого ведь на войне не было... И если мы не сумеем, чтобы в нашем фильме все было правдиво с самого начала (а в неправде нас уличит каждый фронтовик, хотя бы неделю пробывший на фронте), мы сразу подорвем доверие ко всей нашей работе. И надо сказать, что внешняя, изобразительная сторона картины постоянно его волновала. Как он был прав, я не раз вспоминал, снимаясь в других «военных» картинах, когда меня, артиста, играющего фронтовика, пытались одеть в новенькую шерстяную гимнастерку с золотыми (!) пуговицами и золотыми (!) погонами, опоясать скрипящими ремнями и обуть в хромовые сапоги, вместо того чтобы шел человек в кадр в кирзовых сапогах, вылинявшей пропотевшей гимнастерке, в видавшей виды шинели, то есть в том, в чем солдаты выполняли свой тяжкий, смертельный труд, именуемый войной, как любил говорить Симонов.
Как-то Константин Михайлович пригласил меня к себе домой, на улицу Черняховского. Квартира во всем носила приметы вкуса своего хозяина — ничего лишнего, все удобно, все приспособлено к работе. Он провел меня в кабинет... большой письменный стол светлого дерева, такие же стеллажи с книгами и рукописями, портрет Хемингуэя и конечно же трубки — на стене, на специальном кожаном ремне, на столе, в глиняном горшочке. Две из них — замечательные, «вкусные», обкуренные трубки — он подарит мне вскоре... Сбоку лежала дорожная сумка и маленький портативный магнитофон — постоянные спутники в его бесчисленных поездках по стране, по миру, во встречах с фронтовыми друзьями, первые его помощники в создаваемой им летописи великой войны.
Сняв с полки несколько толстых папок, он положил их передо мной:
— Сидите, читайте, здесь вы найдете все, из чего вышли «Живые и мертвые».
Несколько дней подряд ходил я в этот дом, хозяин занимался работой, а я читал его рукописи, на страницах которых просматривались черты Серпилина и Синцова, Малинина и Золотарева... А через несколько лет, прочитав «Записки Лопатина» и «Двадцать дней без войны», я понял, откуда вышли эти книги.
...Это были интереснейшие дни, в которых чтение перемежалось устными рассказами, разговорами о сегодняшних наших делах, планами на будущее.
А съемки шли своим чередом. Константин Михайлович постоянно был в курсе всех наших дел, регулярно смотрел отснятый материал: сразу после просмотров тут же, в просмотровом зале, завязывались оживленные дискуссии. Симонов рассказывал о своих планах продолжения романа... Однажды он мне сказал, что нашел название для второй части романа — «Солдатами не рождаются», оно ему казалось удачным, выражающим главную идею произведения.
Вскоре мы уехали в экспедицию в Калининскую область снимать натуру. Константин Михайлович и тут не оставлял нас. Несколько раз приезжал, бывал на съемках, и каждый его приезд помимо практической пользы приносил какой-то удивительный заряд сопричастности нас всех к событиям, которые мы стремились показать на экране. Особенно я помню одно его появление — неожиданное, ночью... Мы снимали ночную сцену, в поле были вырыты окопы, построены блиндажи и землянки «серпилинского» полка. Вдруг на наши позиции, осветив нас фарами, въезжает военный газик, из него вылезают Симонов и офицер. И странное дело, — мне вдруг в темноте показалось, что наши окопы самые что ни на есть настоящие, что вон за тем лесочком скрывается настоящий враг, а Симонов — тот самый военный корреспондент с подполковничьими погонами на плечах, который только что отправил в Москву очередную корреспонденцию с переднего края.
Встреч было много. И в Москве, и в Ленинграде... Была встреча в Центральном Доме литераторов на улице Герцена в Москве, когда там состоялся творческий вечер двух Лавровых — моего отца, Юрия Сергеевича Лаврова, и мой. Вел этот вечер Константин Михайлович... После концерта мы втроем сфотографировались на память, а через несколько дней получили фотографию с шутливой надписью: «Отцу и сыну от святого духа».
Была встреча, когда мы сидели с ним в кабинете. Лариса Алексеевна хлопотала на кухне, готовя ужин, а он сидел, уже тяжело больной, и говорил мне:
— Врачи, понимаешь, что-то крутят, крутят... А я должен знать, сколько мне осталось... Мне надо спланировать свое время, распределить работу...
А потом мы пошли на кухню ужинать... Он был удивительно хлебосольным хозяином, и сам ел как-то особенно аппетитно и красиво, отламывая сильными пальцами куски хлеба. Разговоры продолжались и за столом... И о чем бы он ни говорил — об искусстве или политике, о литературе или международных делах, — во всем меня поражала масштабность его мышления, его компетентность и какая-то кровная личная заинтересованность.
Однажды мы вместе обедали в ресторане ЦДЛ, в уютном дубовом зале... Он очень любил этот дом и, будучи председателем правления ЦДЛ, отдавал много сил и времени его деятельности. Он был здесь «хозяином», и я замечал, что эта роль ему по душе. Принесли какую-то фирменную, очень вкусную и замысловатую закуску... Вдруг он вынул из кармана мятую и поломанную фотографию, протянул ее мне.
— Это вам, в память о «Живых и мертвых». Не удивляйтесь, что фотография в таком виде, — во время войны я протаскал ее довольно долго в кармане гимнастерки...
С помятой бумаги на меня смотрело озорное, улыбающееся безусое лицо военного человека в лихо сдвинутой на затылок пилотке, с зажатой в зубах папиросой, со шпалой в петлицах... Внизу было написано «Кириллу Лаврову от одного из военных корреспондентов. С любовью К. Симонов».
Эта фотография стоит у меня на письменном столе... Я смотрю на нее и думаю: насколько была бы беднее моя жизнь, если бы я не встретил этого человека.
Лавров К. ...тот самый военный корреспондент // Константин Симонов в воспоминаниях современников. М.: Советский писатель, 1984.