Во весь экран тёмное, бронзовое, застывшее лицо раненого солдата в надвинутой поверх бинтов пилотке. Шаг за шагом отступая назад, мы сначала видим его бронзовые плечи, тяжёлые натруженные руки, сжимающие винтовку, потом всю фигуру в бронзовых стоптанных сапогах и, наконец, весь памятник — кусок мощной крепостной стены за спиной солдата и уходящие влево и вправо серые гранитные плиты братских могил.
— Эта повесть посвящается вам... — говорит за кадром мужской голос.
И мы видим тех, о ком он говорит.
— ...вам, которым сейчас восемнадцать, вам, которые кончают школы и вступают в жизнь, идут в университеты и на заводы, едут на целинные земли и на зимовки, вам, которые должны быть готовы не только строить будущее, но и воевать за него, вам, которые были детьми, когда началась эта повесть, вам, ради счастья которых отдали свою жизнь герои этой повести, посвящается она.
И пока мы слышим эти последние слова, перед нашими глазами проходят величественные памятники Победы в Трептов-парке в Берлине, на горе Геллерт в Будапеште, у моста Понятовского в Варшаве, монументы на Мамаевом кургане, в Корсуне, на Курской дуге и скромные пирамидки со звёздами, затерянные среди необъятных полей нашей Родины.
— Помните об этом, когда вы будете поднимать бескрайние земли Казахстана. Помните об этом, когда вы будете спускать на воду корабли и перекрывать русла рек. Помните об этом, когда вы, обнявшись, счастливые, будете идти рядом, накрывшись одним пиджаком, и тихо повторять: «Люблю тебя...»
Мы видим надпись на цоколе памятника:
«ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПОГИБШИМ ПРИ ОБОРОНЕ БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ 22 ИЮНЯ — 20 ИЮЛЯ 1941 ГОДА»
И сразу перед нашими глазами возникают руины Брестской крепости.
— Помните эти валы и бастионы, — говорит голос, — эти стены Брестской цитадели, эти форты Западный и Восточный, эту землю, где камень, железо и кровь смешались так, что их никогда уже не разнять, эту пограничную землю, где, с первого же дня войны отрезанные от всего света, люди месяц дрались до последнего патрона, до последнего дыхания, дрались во имя того, чтобы через четыре года это знамя...
На экране — знамя.
—...взвилось над фашистским рейхстагом
На экране, на фоне разрушенного, дымного Берлина, флаг над рейхстагом.
БЕССМЕРТНЫЙ ГАРНИЗОН
— Эта повесть началась 22 июня 1941 года, но мы начнём её не с первой, а с последней страницы...
Майский вечер. По шоссе, мимо колонны догорающих на обочине немецких бронетранспортёров и грузовиков идут наши танки. Головной танк останавливается у столба с немецкими надписями. Стрелка, указывающая назад, — Берлин, 60 километров; стрелка, указывающая вперёд, — Луккенвальде, 42 километра; стрелка, указывающая налево, — Грюнесдорф, 8 километров.
Танк сворачивает налево, на узкую лесную дорогу,
— Лётчики доложили, что лагерь где-то здесь, — говорит полковник-танкист, обращаясь к стоящему с ним рядом в открытой башне башенному стрелку и делая ногтем пометку на карте.
Танки идут через глухой лес. Головной танк останавливается у новой развилки, на этот раз без всяких указателей.
Полковник, сверив карту с местностью, нагибается, отдаёт приказание водителю, и танки снова сворачивают налево.
— До тысячи пленных! — говорит полковник. — Как бы не перебили. Только б успеть!
Танк вылетает на открывшуюся посреди леса большую поляну. Повсюду следы вырубки, торчат пни, впереди виден квадрат лагеря, по углам — сторожевые вышки. Между ними — несколько рядов колючей проволоки.
Танк, не снижая скорости, мчится к центральным воротам лагеря, по сторонам которых тянутся два низких длинных барака.
Ворота лагеря всё ближе и ближе, они открыты, в них стоит толпа людей — оборванные фигуры, измождённые лица.
— Ничего не понимаю! — вглядываясь, говорит полковник.
Танки останавливаются. Наступает мгновенная тишина. И в этой тишине несколько человек с автоматами в руках, стоящих впереди толпы, дают залп в воздух.
— Ничего не понимаю, — повторяет полковник, вылезая из танка.
Следом за ним вылезают другие танкисты и идут навстречу толпе.
Впереди толпы идёт рослый бородатый человек, худой, измождённый, в рваных брезентовых штанах и в таком же рваном красноармейском ватнике, подпоясанном немецким форменным ремнём. Левая рука подвязана грязным платком за шею. Голова наискось обмотана тряпкой с проступающими тёмными пятнами крови. В правой руке он держит немецкий автомат.
— Докладываю: сегодня утром освободили сами себя. После боя в лагере осталось двести семнадцать живых, — говорит он, останавливаясь перед полковником. — Остальные...
Губы бородатого вздрагивают.
— ...остальные легли в бою, — уже твёрже повторяет он. — Но зато этих шкур, — с ненавистью кивает он на стоящего между двумя освобождёнными пленными эсэсовского офицера, — всех перебили. Только одного — вам показать — оставили!
Короткое молчание.
— Значит, погоны у вас теперь... — глядя на полковника, медленно говорит бородатый. — Здравствуйте, дорогие товарищи!
По щекам его текут слёзы. Полковник обнимает его. И сразу, как будто лопнула общая напряжённость, люди бросаются друг к другу, хватают друг друга в объятия, целуются, говорят, кричат что-то громкое, счастливое, сбивчивое.
Двое пленных с автоматами, стоявшие возле эсэсовца, на мгновение забыв о нём, тоже бросаются к своим. Эсэсовский офицер стоит молча, капли холодного пота текут у него по лбу. Скулы дёргаются. Он смотрит на всё происходящее вокруг него и вдруг, не выдержав, кричит:
— Erschiessen sie mich![1]
Полковник, выпустив из объятий бородатого, поворачивается к фашисту.
— Что он говорит? — спрашивает полковник.
— Просит, чтобы расстреляли. Боится, шкура, что мы его, перед тем как расстрелять, через мясорубку пропустим. За все грехи! Подальше от нас на небо просится. Не выйдет! Он ещё вас на экскурсию сводит, покажет вам, где и что они тут с нами делали. Где свои вакцины на нас пробовали, где вешали, где жгли, где живьём закапывали...
Бородатый подходит вплотную к эсэсовцу. Говорит со спокойной ненавистью:
— Gleich warden Sie, Herr Commandant, eine Exkursion durch das Lager führen[2].
— Nein! — кричит эсэсовец. — Nein! Erschiessen sie mich![3]
— He хочет экскурсоводом быть, — поворачивается бородатый к полковнику. — Нервы слабые. Одолжили бы, товарищ полковник, тридцать четвёрочку!
— Зачем? — спрашивает полковник.
— Стереть его с лица земли! — говорит бородатый, сопровождал слова выразительным жестом здоровой руки.
— Без суда не будем, — твердо говорит полковник. Они долго смотрят в глаза друг другу.
— Тогда заберите его от нас, пока цел, — говорит бородатый. — Сдаю живого, — он повышает голос, — здорового! Нашей кровью вскормленного... Берите!.. Судите!.. Прокуроры потребуются... — он показывает на окружающих его освобождённых пленных — ...прокуроров найдём. Адвокаты понадобятся — не обещаю!
Двое танкистов по знаку полковника становятся по сторонам эсэсовца и уводят его. Ненавидящим взглядом проводив эсэсовца, бородатый поворачивается к полковнику и говорит задумчиво и скорбно, без укоризны, но с горечью:
— Эх, попади вы сюда со своими тридцатьчетвёрками на неделю раньше, много наших людей в живых бы осталось!
Ночь. Внутренность немецкого комендантского барака. Разбитые окна. Слабый свет маленькой лампочки, работающей от движка. Посреди комнаты, за столом, сидят полковник, танкисты, бородатый и ещё несколько освобождённых. На столе — хлеб, сало, тарелки с мясными консервами, кружки.
— Да, — говорит бородатый, продолжая начатый разговор и незаметно для себя отщипывая корку хлеба. Он хочет положить ее в рот, но останавливается, кладёт обратно на стол и, встретившись взглядом со своим товарищем, жующим кусок хлеба, приказывает: — Прекрати, Билибин, умрешь с отвычки. Прекрати, говорю!
И, подчинившись приказу бородатого, человек кладёт хлеб на стол.
— Поднялись на рассвете, — продолжает рассказ бородатый, — одни на проволоку легли, другие по их телам через проволоку, третьи — под автоматы... Своими телами дула закрыли...
— Как Матросов, — говорит один из танкистов.
— Что? — спрашивает бородатый.
— Я говорю — как Матросов...
Полковник смотрит на бородатого.
— Вы этого подвига не знаете, был такой Матросов...
— Да, этого мы не знаем, многого не знаем. Четыре года в плену.
Он долго смотрит на полковника.
— Значит, трудно меня узнать, Пётр Фомич, а?
Полковник долго, в упор смотрит на него. Закрывает глаза рукой, открывает, снова смотрит и наконец спрашивает неуверенно, как о чем-то невозможном, несбыточном:
— Батурин?
Отодвинув скамейку, не отводя взгляда от бородатого, полковник идёт к нему, огибая стол. Подойдя, обнимает его, потом кладёт ему руки на плечи и, отодвинув от себя, говорит удивлённо:
— Батурин!.. Считал, что убит.
— И я считал — ты убит! — просто говорит Батурин. — А они, — кивает он на стену барака, где ещё висят обрывки фашистских плакатов, — считали, что все мы будем убитые! А мы не убитые, мы живые!
— Неужели это ты? — снова говорит полковник. — Батурин!
— Я, Батурин!..
— Батурин! — говорит широкоплечий военный, стоя спиной к нам перед домом общежития начсостава в Брестской крепости.
— Я, Батурин! доносится весёлый голос, и в окне второго этажа, в галифе и подтяжках поверх белоснежной нательной рубашки, появляется мужчина лет тридцати пяти, в котором почти невозможно узнать того бородатого, измождённого человека, которого мы только что видели в лагере военнопленных.
— Сейчас, Пётр Фомич, последние сборы.
Жена Батурина подходит сзади и кладёт ему руки на плечи.
— Он у меня как невеста собирается, Пётр Фомич, — говорит она. — Шесть рубах, три галстука ему нагладила. Такой парад, что боюсь на курорт отпускать. А ну как уедет, да не вернётся!
— За час соберётесь? — спрашивает стоящий внизу военный.
В окне появляется лицо немолодой, похожей на Батурина женщины. Через плечо у неё полотенце, на носу — очки, а руке — иголка.
— Не управится, — говорит она. — Две хозяйки сразу собирают. Одна укладывает, другая перекладывает.
— А вы с папой на вокзал на «эмке» поедете? — возникая в окно рядом с отцом и матерью, спрашивает сын Батурина, Коля, тринадцатилетний подросток.
— Допустим, — говорит военный, стоящий внизу.
— А меня возьмёте? — раздаётся голос из глубины комнаты.
Батурин поворачивается, нагибается и снова появляется в окне, держа на руках четырёхлетнюю дочь.
— Всех заберу! Через час буду ждать в машине у ворот, — говорит военный внизу и оглядывается на проходящего мимо немолодого усатого старшину с фотоаппаратом и складным штативом, висящим на ремешке через плечо.
— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар, — приветствует его старшина.
— Здравствуйте, товарищ Кухарьков, — говорит батальонный комисcap, в котором мы узнаём полковника-танкиста. Задержитесь-ка, снимите командира полка перед отпуском, в кругу семьи.
— Есть, снять товарища майора в кругу семьи, товарищ батальонный комиссар,— говорит старшина, улыбаясь и берясь за свой складной штатив.
—Да не буду я сниматься, — говорит пожилая женщина. — Что это вдруг в окне, как в кукольном театре!
— Ну вот, вы даже сняться со мной не хотите,— полушутя, полусерьёзно замечает жена Батурина.
— Ладно, ладно... — Батурин удерживает мать за плечи.
— Дай хоть полотенце-то скину, — ворчит мать.
— И очки уж заодно! — говорит жена Батурина.
Свекровь, покосившись на неё, с недовольным видом снимает очки.
— Подержи, — протягивает она их внуку, который сразу же цепляет очки на нос.
— Готово, — говорит старшина. — К завтрашнему дню проявлю и напечатаю.
— Значит, через час? Могу на вас положиться, товарищ Батурина? — с нарочитой строгостью спрашивает батальонный комиссар.
— Так точно, товарищ Кондратьев! В двадцать ноль ноль будем у ворот, как из пушки, — в тон ему, улыбаясь, говорит жена Батурина.
Помахав рукой, Кондратьев идёт вдоль дома и останавливается у одного из окон нижнего этажа.
— Товарищ военврач, а товарищ военврач!
— Ну, чего тебе, батальонный комиссар? — говорит, отдёргивая в окне занавеску, жена Кондратьева, Александра Петровна, женщина лет под сорок, спокойная, немного даже ленивая на вид, в гимнастёрке, не застёгнутой на верхний крючок.
— А вы застегнитесь, товарищ военврач, когда говорите со старшим начальником.
Женщина лениво застёгивает крючок.
— Ну, застегнулась, что дальше?
— Через час еду в лагеря. Имею свободное время. Может, посидим в садике?
— Сейчас выйду.
Кондратьев не спеша пересекает дорогу, отделяющую дом от небольшого, разбитого перед ним садика. Мимо комиссара проходят четверо бойцов, несущих на плечах новенького спортивного коня. Продолжая нести коня, они приветствуют Кондратьева, но это у них выходит не особенно ловко.
— Получили? — спрашивает Кондратьев.
— Так точно, получили, — с облегчением ставя на дорогу коня, говорит боец, у которого волосы подстрижены под машинку, но впереди оставлен небольшой, неположенный по правилам чубчик.
— Что-то я замечаю — как-то странно стригут вас, Гоголев, — говорит комиссар. — За девушкой, что ли, ухаживаете, а?
Гоголев молчит.
— Это его парикмахер под бокс из уважения — как первого спортсмена! — приходя на помощь товарищу, бойко отвечает маленький белобрысый боец с озорными глазами. — Рука, говорит, не поднимается.
— Первый спортсмен? — переспрашивает Кондратьев. — А ну, давайте через коня, покажите!
Гоголев легко перелетает через коня туда и обратно и встаёт по стойке «смирно».
— Так, говорите, у парикмахера рука не поднимается? — обращается батальонный комиссар к белобрысому красноармейцу. — А, Бугорок?
— Так точно!
— Ну и у меня не поднимается. Ладно. Идите.
Бойцы поднимают на плечи коня и скрываются за углом дома.
Войдя в садик, Кондратьев садится на скамейку и вынимает из планшета «Правду».
Через его плечо мы видим первую страницу газеты. Число: 21 июня 1941 года. Заголовок передовой: «Вырастить и без потерь собрать богатый урожай». Под ней Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания «Заслуженного учителя» учителям Марийской АССР. Кондратьев разворачивает газету. Мелькают заголовки: «Война в Африке и на Средиземном море», «Подробности последних боёв в Ливии». «Военные действия в Сирии». «Английское наступление на Дамаск».
— Довольно политикой заниматься, — говорит жена Кондратьева, подходя к мужу, беря у него из рук газету и складывая её. — Скажи лучше, как по-твоему, любит ли он её?
— Кто «он», кого «её»? — не слишком искренне спрашивает Кондратьев.
— Твой Гоголев нашу Варвару.
— А почему он мой?
— Потому что в твоем полку служит.
— Что же, по службе к нему претензий не имею. Если бы остался на сверхсрочную, стал бы хорошим командиром. Но, кажется, собирается в вуз.
— Варвара тоже собирается в вуз, — все еще лениво, но уже накаляясь, говорит Александра Петровна. — Что это за сватовство глупое в такие годы...
—А я вот одно сватовство припоминаю аккурат в такие годы, ей восемнадцать было, а ему — двадцать. Глупо мы с тобой сделали, что тогда поженились, да?
— Что ты сравниваешь? — укоризненно отвечает Александра Петровна. — Мы же тогда с тобой взрослые люди были, а они дети!..
— А им тоже, наверно, сейчас кажется, что они взрослые люди, — говорит Кондратьев.
— Вот именно — кажется! — с сердцем говорит Александра
Петровна. — Поговори с ней сегодня. Не езжай в лагеря!
— Не могу, Саша, — говорит Кондратьев и смотрит на дорогу, по которой в походном строю движется батальон. — Вот уже и второй батальон вытягивается. Завтра — отдых, послезавтра — смотр техники. Ночью съезжу, посмотрю, как всё организовано.
— Только тебя там и ждут, в ночь под воскресенье!
— А я как раз и поеду, когда не ждут!
— На всё время есть, кроме семьи!
— Типичная фраза жены политработника сороковых годов двадцатого столетия, — улыбаясь, говорит Кондратьев.
— Варвара! — кричит Александра Петровна. - Варвара!
Уже подбежавшая было к парадному девушка недовольно спрашивает:
— Что?
— Поди сюда!
Девушка подходит к штакетной ограде садика. У неё круглое, полудетское, сейчас очень сердитое лицо.
— Мне некогда, я в город иду. Я только забежала косынку взять.
— А я тебе увольнительную записку в город давал? — спрашивает Кондратьев.
— А я не твой боец!
— Ты-то не мой боец, — говорит Кондратьев, — а будешь дерзить — кому-нибудь из моих бойцов увольнительной в город не дам!
— Кому? — краснеет Варя.
— Я уж знаю кому, — говорит Кондратьев и, показав рукой на чубчик, добавляет: — Идите, можете быть свободной.
Варя, в растерянности постояв секунду, повернувшись на одной ноге, убегает в дом.
— Как всегда — говорит Александра Петровна, — вместо серьезного разговора... — и она, махнув рукой, поднимается со скамейки.
— А если он мне нравится? — расставив руки и загораживая дорогу жене, спрашивает Кондратьев. — А если он мне меня самого в двадцать лет напоминает?
— Ну, и ничего хорошего! — отрезает Александра Петровна.
Дорога, ведущая из центра цитадели к Северным воротам, обсаженная по краям старыми липами. По дороге идут Батурин, его жена Мария Николаевна и Леночка, которую они ведут за руки.
Впереди с независимым видом, насвистывая, с небольшим отцовским чемоданчиком в руках идёт Коля.
— Ну вот, — говорит Мария Николаевна, — две бабы собирали тебе чемодан, три раза перессорилась, а в итоге ты все вытряхнул! Почему у Кондратьевых в семье никто ни с кем не ссорится? А у нас — как на вулкане.
— Ах, Маша, Маша, — говорит Батурин, — и прекрасно они ссорятся и мирятся, всё как у нас.
— Значит, тоже плохо.
— Нет, — говорит Батурин, — значит, тоже хорошо. Если бы не Ленка, взял бы расцеловал тебя посреди дороги.
Мария Николаевна останавливается.
— Дома твоя мама мешала, теперь Лена мешает.
— Почему мешает?
— А не мешает, так поцелуй.
Батурин делает движение, чтобы обнять жену, но в это время навстречу им из ворот выезжает походная кухня.
— Но! — кричит ездовой и, заметив Батурина, поворачивает к нему голову. — Здравия желаю, товарищ майор!
Батурин отдаёт честь, поворачивается к Марии Николаевне, но вслед за кухней выезжает ещё несколько повозок.
— Ну вот, — улыбнувшись, говорит Мария Николаевна. — Теперь бойцы помешали!
Посмотрев друг на друга, они оба смеются и проходят через ворота, мимо часового.
За воротами — зеленеющие буйной травой старые валы, могучие липы, вековые вербы.
Сидя в своей «эмке», Кондратьев уже поджидает Батурина. Коля, размахивая чемоданом, бежит к машине, открывает дверцу, ставит внутрь.
— Мама, а мы поедем? — спрашивает Леночка.
— Нет, — говорит Мария Николаевна. — Папа поедет, а ты ему ручкой помашешь. На тебе платочек.
Она вынимает из кармана платок и даёт Леночке.
— Дядя Петя, — говорят Коля, обращаясь к Кондратьеву. — Можно с вами?
— Как отцова воля, — говорит Кондратьев.
— Можно вас на минуту? — говорит Батурин сыну.
Коля подходит к отцу.
— Слушай, солдат, — тихо говорят Батурин. — Видишь, какая мать весёлая?
— Вижу, — недоумевающе отвечает мальчик.
— Это она для виду. А на самом деле не любит, когда уезжаю. Понятно?
— Понятно.
— Есть просьба: оставайся, солдат, посиди сегодня с ней.
Коля мнется.
— Неохота?
— Неохота, — вздыхая, говорит Коля.
— Но служба, — говорит Батурин.
— Служба, — вздыхая, подтверждает Коля.
— Держи... — протягивает ему руку Батурин.
Коля хмуро пожимает её.
— Что, не поедешь отца провожать, остаться решил? — спрашивает Мария Николаевна.
— Решил, — хмуро говорит Коля. И добавляет после паузы: — Целуйтесь уж. Видите, Пётр Фомич ждёт.
— Ну, раз получено приказание, — улыбается Батурин и, обняв, крепко целует жену и сидящую у неё на руках дочь. Потом, искоса глянув на сына, полушутя, полусерьёзно козыряет ему. — Разрешите отбыть?
— Можете быть свободным, — говорят Коля, очевидно, повторяя давнишнюю игру с отцом.
Батурин садится в машину.
Машина трогается. Батурин, обернувшись, смотрит назад. Он видит всё удаляющиеся крепостные ворота и стоящих около них женщину с девочкой на руках и независимо засунувшего руки в карманы подростка.
Машина едет вдоль валов и старых крепостных сооружений.
Тёплый летний вечер. Красноармейцы купают в канале лошадей, слышны всплески воды, крики, хохот.
В одном из окон крепости сидит боец и тренькает на балалайке.
— Конечно, — говорит Батурин,— при нынешней военной технике это просто казармы — и всё. Но строили солидно. Во времена Николая Первого была первоклассная крепость. Останови-ка на минуту машину.
Кондратьев останавливает машину.
— И мотор выключи.
Батурин открывает дверцу машины.
— Пятьсот метров до немцев, а тишина какая! — говорит он и, захлопнув дверцу машины, задумчиво добавляет: — Сам понимаю, что глупо, а не лежит душа в отпуск ехать. Червяк точит. Где ты больше будешь, в лагерях или в крепости?
— В лагерях, — нажимая на стартер, говорит Кондратьев. — Сам знаешь, в крепости у нас с тобой всего ничего осталось. Поезжай! Раз отпускной билет в кармане, надо ехать. Ты вернешься — я поеду. Может, даже всей семьёй, — заканчивает он, неожиданно вздохнув.
— Чего вздыхаешь? — спрашивает Батурин.
— Варвара у меня замуж собралась.
— За кого?
— За Гоголева, из второй роты. Осенью службу кончает. Предлагает руку и сердце.
— Как бы не увёл, хлопец боевой, — улыбается Батурин.
Машина въезжает в город.
— Стой, — говорит Батурин. — Мне тут до вокзала два шага. — И, выйдя из машины и взяв чемодан, крепко жмёт руку Кондратьеву.
— Забудь про полк, отдыхай! — говорит Кондратьев.
Машина отъезжает. Батурин сворачивает за угол с чемоданом в руках.
Ночь. Между двумя рядами палаток, негромко разговаривая, идут Кондратьев и сопровождающий его дежурный по лагерю.
— Линейка плохо расчищена — расчистить!
— Будет исполнено, — говорит дежурный.
Они подходят к стоящей у крайней палатки машине.
— Заночевали бы, товарищ комиссар полка? — спрашивает дежурный.
— Не могу. Третьи сутки обещаюсь заехать к начальнику погранзаставы. Желаю здравствовать!
Ночь. Машина идет по дороге вдоль чернеющих сбоку валов крепости, проезжает через мост, углубляется в лес.
В свете фар виден шлагбаум и будка.
К машине подходит пограничник.
— К капитану Кудинову, — говорит Кондратьев и показывает удостоверение.
Пограничник поднимает шлагбаум.
Комната в первом этаже пограничной заставы. Светает. У окна, за канцелярским столом, сидят начальник заставы капитан Кудинов и Кондратьев.
— Давно к нам не заглядывали, — говорит Кудинов.
— Да что ж к вам заглядывать? У вас тишина.
Оба прислушиваются. И в самом деле стоит удивительная тишина.
— А наряды все же посылаете усиленные? — спрашивает Кондратьев.
— А наряды всё же посылаем усиленные, — повторяет Кудинов. — Вот и ещё одна ночь прошла.
— Ночи считаете? — говорит Кондратьев.
— Такая наша служба, — отвечает Кудинов. — Батурин уехал?
— Уехал, — говорит Кондратьев, поднимаясь. — Сейчас, наверно, уже к Минску подъезжает. А послезавтра будет в Сочах.
Оглушительный взрыв, второй, третий... Взрывы сливаются в сплошной гул.
— Провокация, — хватаясь за телефонную трубку, говорит Кудинов.
Опушка леса. Открытая поляна, по другую сторону которой, за низкой каменной оградой, видно здание заставы.
Вокруг заставы рвутся снаряды. На опушке леса, спиной к нам, залегли готовящиеся к атаке фашисты.
Грохот артиллерии стихнет. Немецкий офицер, вскочив, подаёт команду. Немцы бегут через поляну.
Из-за каменной ограды, из окон заставы начинают строчить два пулемёта, щёлкают винтовочные выстрелы. Атакующие падают, залегают, отползают назад.
Немецкий офицер в наспех вырытом полуокопчике лихорадочно выкрикивает в телефонную трубку артиллерийские команды.
И вокруг заставы опять рвутся снаряды.
После нескольких залпов немцы снова идут в атаку. И снова частые щелчки выстрелов со стороны заставы, и снова строчит, теперь уже один, пулемёт, и падают, залегают, отползают назад атакующие.
Продираясь сквозь заросли, немцы выкатывают на опушку леса два орудия и устанавливают их на прямую наводку.
Раздаётся команда: «Огонь!»
Теперь мы внутри заставы, вернее, внутри того, что осталось от нее. Угол стены. Полуразбитые оконные проемы. Возле одного из них — Кудинов. У другого — боец-пограничник, у третьего — Кондратьев.
Близкий разрыв, от которого содрогается всё здание.
— Сейчас в атаку пойдут, — хрипло говорит Кондратьев. — Гранаты все?
— Все, товарищ комиссар, — отвечает боец-пограничник.
Снова разрыв.
— Сейчас пойдут, — подтверждает Кудинов. — Не горячись, комиссар. Посчитай патроны, последний себе оставь.
У Кондратьева на камнях рядом с винтовкой лежит пистолет «ТТ». Вынув обойму и сосчитав патроны, он снова вставляет обойму. Потом берётся за винтовку и, секунду помедлив, стреляет.
— Поспешил — людей насмешил, — говорит боец-пограничник, видя, как ничком валится вниз пытавшийся перелезть через стену немец.
Грохот новых разрывов. Часть стены валится внутрь здания. Кудинов бросается на пол, а когда поднимается, то видит, что на ногах остался он одни: бойца-пограничника не видно, а Кондратьев лежит неподвижно, наполовину заваленный осыпавшимся кирпичом.
— Эй, комиссар! — кричит Кудинов и, взяв Кондратьева за плечи, пытается приподнять.
За стеной автоматная очередь. Кудинов бросается к оконному проёму и начинает яростно стрелять: сначала из своей винтовки, потом из лежащей рядом винтовки Кондратьева, потом выпускает обойму из пистолета Кондратьева и, наконец, вырвав из-за пазухи наган, стреляет из него раз, другой, третий, четвёртый, пятый, шестой... Последнюю — седьмую — пулю коротко, без колебаний, приложив наган к виску, Кудинов пускает себе в голову и падает лицом вниз в ту самую секунду, когда внутрь здания прыгает, появившись над ним в проломе, первый фашистский автоматчик.
Вечер. Автоматчики подводят группу пленных к мосту через Буг. Пленных немного — человек десять. Все они в растерзанном виде, без сапог, в гимнастёрках без поясов. Среди пленных — пограничник, которого мы видели на заставе, военврач с кровавым выдавленным глазом, в очках с разбитыми стёклами, и Кондратьев.
Вид его страшен: голова разбита, вместо губ — чёрная запёкшаяся масса.
Группу пленных замыкают два бойца, опираясь на плечи которых и волоча раненую ногу с трудом ковыляет третий.
— Как они вас взяли? — тихо спрашивает военврач Кондратьева.
— Завалило, — злым, заикающимся шёпотом отвечает Кондратьев, голос его почти невозможно узнать. — Сознание потерял, как институтка, застрелиться и то не успел!.. Плавать умеете?
— Нет, — говорит военврач.
Кондратьев оглядывается назад, потом чуть-чуть подаётся вперёд, надвигаясь на идущих впереди бойцов.
— Плавать умеете?
— Ну? — тихо спрашивает один из них.
— Тогда за мной. Передай вперёд.
Пленные с конвоирами подходят к середине моста.
Кондратьев смотрит вниз. Далеко внизу течёт медленная вода Буга.
Не поворачивав головы, только скосив глаза сначала направо, потом налево, Кондратьев оценивает обстановку и с криком «За мной!», неожиданно сильным ударом свалив шедшего рядом с ним автоматчика, вспрыгивает на перила и бросается в воду.
Идущий впереди боец схватывается с немцем; оба держатся за автомат, и каждый тянет его к себе, а в это время пограничник и двое других бойцов прыгают в реку. Немецкие автоматчики, кинувшись к перилам, начинают стрелять в воду.
Мы видим голову Кондратьева; он ныряет, снова показывается, снова ныряет. Выныривает очень далеко, потом ещё дальше.
Над рекой тянется вечерняя дымка. Слышны всё новые и новые выстрелы с моста, с западного берега...
Кондратьев, обессиленный, ощупывая простреленное плечо и руку, выползает на берег, заросший густым ивняком.
Далеко на горизонте виден мост, а за ним, ещё дальше,— Брестская крепость и над нею густой чёрный дым.
На экране усталое, мокрое, окровавленное лицо Кондратьева.
— Такой в последний раз я видел нашу Брестскую крепость, — говорит полковник Кондратьев, сидя напротив Батурина за столом в концлагере. — Это было часов в десять вечера, через сутки после того, как ты оттуда уехал!
— А я не уехал, — глядя ему в глаза, говорит Батурин.
— Чёрт вас знает, извините за выражение, — сердито и в то же время весело говорит Батурин военному коменданту, стоя на перроне и глядя в хвост отошедшему поезду. — Обещаете броню — не даёте. Потом говорите, что устроите без брони, — не устраиваете!
— Завтра всё будет, товарищ майор!
— Ещё бы завтра не было! В наказание чемодан до завтра оставляю у вас, — говорит Батурин. И, поставив чемодан к ногам военного коменданта, откозыряв, уходит.
Вечерний Брест. Слышна музыка, доносящаяся из городского сада. По обсаженным деревьями улицам идёт нарядная субботняя толпа. То там, то тут видны военные с девушками.
Батурин едет на старомодной извозчичьей пролётке. На козлах — старый извозчик. Лениво похлопывая кнутом, он, полуобернувшись, разговаривает с Батуриным.
— Стоишь, стоишь у вокзала, — говорит извозчик, — пока кто-нибудь наймёт. А товарищи офицеры совсем редко нанимают. Извините, пожалуйста!
— Чего ж извинять, — говорит Батурин. — Жалованье не такое, чтобы каждый день на ваших рысаках разъезжать.
— А при пане Пилсудском и при пане Рыдз-Смиглы паны офицеры, бывало, сядут и сразу — «Гони!».
— Так то паны, — улыбается Батурин, — а мы люди трудовые.
В это время они проезжают мимо ворот городского сада, и Батурин замечает стоящую в полутьме парочку. Вглядевшись, он мягко трогает за плечо извозчика. Пролётка подъезжает к тротуару.
Батурин смотрит на парочку, потом на висящие над входом в городской сад часы, на которых ровно одиннадцать, и говорит громко и насмешливо:
— Отпустили бы парня, Варвара Петровна! Если ему теперь даже всю дорогу бежать, и то к поверке минут на пять опоздает. Пожалели бы, а?
Молодые люди, стоявшие, держась за руки, вздрагивают и отрываются друг от друга. Это Гоголев и Варя.
— Вас, Гоголев, я, на ваше счастье, не заметил. А тебя, Варвара Петровна, отец наказал домой доставить. Уже целый час по городу езжу, тебя ищу. Садись. Не размышляй!
Варя растерянно поворачивается к Гоголеву, но тот делает единственное, что мыслимо в его положении: стоит, вытянувшись, не произнося ни слова.
Тогда Варя, гневно взглянув на него, садятся в пролётку рядом с Батуриным.
— Правда? Папа сказал? — спрашивает она, когда они отъезжают несколько шагов.
— Пошутил, — говорит Батурин. — Для облегчения твоего положения.
Варя оборачивается, пытаясь увидеть Гоголева. Но его уже нет.
— Вывалишься, — замечает Батурин.
Варя сердито смотрит на него.
— А ты на меня не сердись и на своего солдата не сердись. На себя сердись!
— Почему это на себя? — дерзко спрашивает Варя.
— А чего ты от него ждала? Чтобы он мне отказался подчиниться? У него увольнительная и так просрочена. Сейчас бежит, верно, бедный, во все лопатки. Вижу, с самого начала не бережёшь своего солдата. Плохая жена ему будешь.
— Это мы ещё посмотрим, — по-прежнему дерзко, но несколько смущённо говорит Варя, снова оборачиваясь назад.
— Нечего и смотреть. Вперёд смотри.
— А чего там? — вглядывается Варя.
— Жизнь, — говорит Батурин.
— Какая?
— Ваша.
Варя, откинувшись на сиденье и запрокинув голову, задумчиво смотрит в звёздное небо...
Симонов К. Бессмертный гарнизон // Новый мир. 1955. № 5.