Излюбленными жанрами режиссеров — «традиционалистов», работавших по нормам дореволюционного кино, были исторические фильмы и экранизации классики (благо костюмерная студии была богата). Образ Петербурга в их фильмах выстраивался по давно наработанному шаблону, который описывал Г. Козинцев: «Потом снимали как по красивым улицам, излюбленным для почтовых открыток, бежала толпа, похожая на оперных статистов»^[1]. На этот открыточный Петербург предстояло взглянуть по-новому. В «Шинели» должен был появиться С.-Петербург «в манере Гоголя», как писал сценарист фильма Ю. Тынянов^[2].

Вот эскиз Невского проспекта к фильму «Шинель» (1926). Угол дома с освещенным окном парикмахерской. Формы предметов почти не искажены. Все обыденно и в то же время необыкновенно. В простых вещах проступает двойная сущность. Как приманки вынырнули они из кромешной темноты и метели. И неспроста фонарь таким ярким светом выхватывает из черноты вывеску с благодушным, хоть и неумело намалеванным господином и зловещей надписью «И кровь отворяю».

Отрицая все же существовавшее, с моей точки зрения, влияние немецкого экспрессионизма, Г. Козинцев утверждал, что образ Петербурга «Шинели» возникал на основе его личных впечатлений от лютой зимы 1920-1921 годов, когда ночью возвращался домой по пустынным улицам Петрограда через занесенную снегом Михайловскую площадь и выходил на огромное Марсово поле. Эти ночные видения среди промерзших дворцов и грозных памятников режиссер и художник фильма относили к прошлому, к ушедшей императорской столице. Думаю, что картина эта возникла не без влияния немецкого экспрессионизма, хотя сам Козинцев отрицал это.

Черты близости к стилю А. Бенуа обнаруживались в понимании сущности города, выраженном, прежде всего, в многочисленных вариантах иллюстраций к «Медному всаднику», города прекрасного и страшного, безжалостного к маленьким людям, таким, как Башмачкин или Евгений из «Медного всадника». И несчастный Акакий Акакьевич метался по прекрасным заснеженным площадям возле величественных монументов, пытаясь спастись от беспощадных грабителей, желавших лишить его единственного сокровища и смысла жизни — шинели. На экране появился фантасмагорический город, где «все обман, все мечта, все не то, чем кажется». Невский проспект «Шинели» — это хаотичный, разорванный мир, который, по словам Гоголя, демон искрошил на множество кусков и смешал вместе. ‹…›

Невский проспект «Шинели» Еней ‹…› выстроил в павильоне, собрав из элементов городской улицы — двери, окна, спуски в какие-то мрачные подвалы, фонари — те самые, что зажигает дьявол, чтобы предстать «в ином свете». И, наконец, вывески — внешне заманчивые оболочки пустоты и ужаса, которые губят доверившихся им маленьких людей. ‹…›

Кузнецова В. А. Бенуа и ленинградская школа художников кино // Век петербургского кино. От прошлого к настоящему. СПб.: РИИИ, 2007.