Немало имеется охотников чернить двадцатые годы в кино.
Немало и склонных умиленно о них вспоминать. Ах, как весело было: поиски, эскапады, кульбиты, озарения... Твердо убежден: было весело. Но веселость была не райского толка.
Конечно, варварский пережиток: кулачные бои. Но часто было в них и жизненное. Резонное. Люди мерялись силой, и в этом была слабость, не так надо было меряться. Но мерялись честно. Били самозабвенно один другого до полусмерти — но не до смерти. Противника выбирали по себе, не дрались с хилым.
И не вооружались исподтишка кастетами, пятаками, камнями; замеченных в таком грехе и впрямь могли убить.
Ничего не поделаешь, в каждой заварухе можно встретить мерзавца, подлеца, бессмысленного садиста. Бывало это и в годы великих революционных потрясений. Преобразившие Англию кромвелевские солдаты смели надолго шекспировский театр. Подлецы и наживатели в революционной Франции в конце XVIII века использовали исторически оправданный эшафот, чтобы срубить головы подлинным гениям.
Но в революции доминантой были настоящие люди.
Так хочется назвать их всех, не просто перечисляя, а стараясь сделать знакомыми, близкими читателю, но не входит это в задачу книги. Как не входят и имена тех, кто с непонятным усердием бил нас спрятанной в рукавице железкой. Их было немало, страна-то большая, но людей другого плана, другой повадки было неизмеримо больше.
Разные это были люди — и коммунисты на ответственных постах, и те, кого называли без умаления «рядовой член партии», и люди, в партии не состоявшие, но шедшие за ней, с нею.
Многие из них не только в начале, а и позже не принимали нас, порой пожимали плечами («Эти фэксы! Нахалы, если не спятившие!») и все-таки не мешали, верней, помогали, снаряжали в путь, признавали в нас что-то нужное стране, времени, искусству. А некоторые просто радовались нам, нашим удачам, становились на защиту. Вряд ли думали они, что из нас будет большой толк, но если даже не знали этого, то как-то чуяли.
Поэтому мы выжили, могли работать. Как точно говорится, климат был благоприятным. Поэтому перенесли многое, иногда, казалось бы, непереносимое. В дурацкой песенке начала века некая медичка пережила все: и сама она по ночам трупы резала, и ее на экзаменах «резали», и в конце концов ночью на улице всю изрезали («руки отрезали, ноги отрезали, думала, тут ей капут!»). Каждый куплет заканчивался рефреном: «А поутру она вновь улыбалась перед своим окошком, как всегда...»
А «Союз Великого Дела» имел успех. И у руководства кино, и у публики, и у критики. Правда, в комплименте Виктора Шкловского («самая нарядная лента Союза») легко усмотреть нечто вроде снисходительной иронии. И вовсе не самый близкий к «реалистическому театру» режиссер Николай Фореггер поругал нас за то, что старину мы приукрашиваем («при Людовике XIV содержимое ночных горшков просто выливали в коридор», честное слово, не выдумываю, была в рецензии такая фраза).
Я не намерен запоздало отрекаться от фильма «С. В. Д.». Фильм как фильм, то, что называется историческая мелодрама, и кое-что сделано с искренним волнением и даже умением (особенно сцены восстания и ночи после разгрома восставших).
Тем не менее... ‹…›
Это просто непостижимо, что в «С. В. Д.» так и не появилось характеров. Тынянов совершил нечто, от чего не отказались бы Гоголь и Достоевский. Выпустил в свет лицо, фигуры, а тем более характера не имеющее: «Поручика Киже». И поди ж ты, имя это стало нарицательным, подобно Держиморде и Угрюм-Бурчееву, появился самый доподлинный, для всех явный характер.
И — что главное — сквозь этот характер, сквозь эту фигуру (а их нет!) стали видны время, строй, общество.
Ничего подобного не произошло с «С. В. Д.».
Нет, не игра актеров была наибольшей бедой. Горе в том, что даже в «Шинели» было больше желания показать образ времени. В «С. В. Д.» нам не удалось главное: поднять зрителя на постижение великого события — декабрьских восстаний 1825 года.
О, сколь многие упрекали нас за «приукрашивание», за «увлечение внешней формой», за «костюмность», за «стилизацию»! Да пусть бы было это все (хоть хвалиться тут нечего), важнее было другое. Косноязычно, плоскостно рассказали мы об исторической сути дела. Были в фильме и страстные речи главного героя («Не надо чураться простых солдат!»), и ссылки на «революцию, произведенную сотней офицеров». А правды истории, образа истории, о котором вдохновенно писали Герцен и Тютчев, о котором говорил Ленин, не было.
А все-таки фильм имел успех.
Не только у зрителей. Всеволод Пудовкин прислал нам восторженную телеграмму в шестьдесят слов о сценах метели. О той же метели писал Вишневский Дзигану.
Мы с Козинцевым в ту пору не очень огорчались по этому поводу. Как говорил кто-то и где-то: «Горькие тернии успеха предпочитаю сладким лаврам неуспеха». Но грехи своего фильма знали. (Замечу, что все двадцать шесть лет совместной работы мы не высказывали друг другу мнений о своих фильмах и уж, конечно, никогда не стали бы плясать на радостях после удачи.)
Новая дирекция ленинградской студии (тогда кинофабрики), в середине съемок брезгливо мирившаяся с нашим фильмом, после его выпуска пламенно полюбила нас и на радостях то и дело показывала картину различным высокопоставленным деятелям. Помню: как-то сунулся я в зал, шла уже последняя часть. Я присел на стул подле двери, глянул вправо и обмер. Рядом со мной сидела девочка лет двенадцати, а подле нее...
...В 1921 году я служил в седьмой армии в Петрограде; начальником Главного управления был в прошлом подпольщик, по тогдашней номенклатуре вроде генерала, товарищ Адуевский; все знали его строгий, требовательный характер, уважали его и — трепетали. Вот этот самый Адуевский, смахивающий на Дон-Кихота, высокий, худой, с бородкой клинышком, сидел и глядел мой фильм. Душа моя, бывшего младшего продагента, ушла в пятки. Вот сейчас кончится фильм, Адуевский повернется, увидит меня и жестко скажет: «Что же это вы себе позволили, младший продовольственный агент Трауберг?» (Вряд ли он знал мою фамилию.)
На экране были последние кадры: смертельно раненный поручик Суханов выходил из очень красивой церкви, шатаясь, шел к обрыву над речкой и падал. К нему подбегала героиня в черном плаще, видела, что он мертв, и закрывала его своим плащом. Красота была неописуемая, а я готов был плакать от злости и от недовольства сценой. В этот момент Адуевский повернулся к девочке и взволнованно прошептал: «Смотри, Лена, как умирали большевики!»
Мне еще больше захотелось расплакаться, я выбежал из зала.
Трауберг Л. Свежесть бытия. М.: ВТПО «Киноцентр», 1988.