Парикмахерская. Дамское отделение. Среди наводящих на себя красоту посетительниц... молодой человек.
Лицо его и особенно лоб обильно смазаны вазелином, на голове высокий бумажный колпак, а под колпаком черные, как воронье крыло, волосы. Но глаза его голубые. И весь его облик говорит о том, что еще каких-нибудь полчаса назад он был самым настоящим блондином.
Оно так и есть.
С чего бы это юный парень и вдруг решил перекрашиваться?
Однако оставим его в парикмахерской, пока сохнут его черные кудри, и заглянем в другое место.
Посредине комнаты стоит тоже молодой человек.
Он в боевой позиции. В руках рапира.
Вот он делает несколько наступательных шагов, быстро выпрямляет руку — выпад — укол!
И сейчас же обратно в оборонительную позицию.
И снова — выпад — укол!
И опять обратно.
Это артист Сергей Герасимов тренируется в фехтовании.
Первое появление Медокса, в роли которого он будет сниматься в новой работе Козинцева и Трауберга «СВД» — «Союз великого дела», будет в номере какого-то трактира или заезжего дома с рапирой в руках.
Эта деталь сразу будет говорить о том, что персонаж имеет прямое отношение к романтическому жанру.
Но вот рапира отложена в сторону, и в руках будущего романтического злодея появляется колода карт.
Он обращается с ней с той привычной небрежностью и ловкостью, которая изобличает в нем человека, отдавшего ломберному столу не один год своей жизни. И по тому, как он искусно подрезает колоду, тасует и перебрасывает летящие из руки в руку как освобожденная пружина, карты, можно понять, что после игры с этим партнером немало людей ушло из-за стола с пустыми карманами.
Такое впечатление, во всяком случае, должен будет произвести этот таинственный незнакомец, когда зритель увидит его сидящим за столом в игорном доме, куда попадет после разгрома восстания умирающий от ран поручик Суханов — герой фильма «Союз великого дела».
Поручик Суханов — прообраз офицера Черниговского пехотного полка Сухинова, возглавившего восстание черниговцев, или, как их называли, — «южных декабристов».
По некоторым историческим данным, Сухинов был брюнет — значит, и Суханов должен быть черноволосым романтическим героем с голубыми глазами...
Сейчас в обширных, отлично оборудованных гримерных «Мосфильма», да и на любой другой киностудии, если надо, тебя выкрасят в какой угодно цвет радуги, а в те далекие дни, когда это было необходимо, артист просто отправлялся в первую попавшуюся парикмахерскую и, так сказать, частным порядком превращался в брюнета. Так поступил и я, готовясь к исполнению роли Суханова в «СВД».
Но вот вся предварительная работа, весь этот «подготовительный период» позади.
Прочитан не один раз сценарий. Прочтены «Кюхля» Юрия Тынянова, кстати, одного из авторов сценария «Союз великого дела», и еще ряд книг, дающих представление об образах того времени, овеянного романтической дымкой...
Просмотрено множество репродукций, картин в музеях, антикварных экспонатов...
Отменены на время уроки бокса — все будущие «южные декабристы» заняты фехтованием. Может быть, это и не понадобится, но умение держать рапиру, эспадрон — всегда пригодится. На уроках танцев чарльстон сменили менуэты и полонезы. Все это должно было помочь нам научиться держаться так, как держались в эпоху декабристов русские офицеры, носившие так называемые николаевские шинели с пелеринами, на голове высоченные кивера с султанами, а вместо обычных сапог ботфорты с длинными голенищами, выступающими спереди даже выше колен...
Некоторые из нас стали отращивать бакенбарды, которые, между прочим, по молодости лет не у всех росли достаточно быстро.
Особенно хороши и эффектны они были у Сергея Герасимова — словно два тонких изогнутых клинка обнаженных сабель, или кривых кинжалов спускались они по щекам, сразу придавая его лицу нечто злодейское.
Увлеченный внешними чертами романтического героя, я, помню, явился на первую съемку, принеся с собой весь юный «опыт» недавних лет и еще неостывших увлечений оперой и романтической литературой.
Одевшись и загримировавшись, я вошел в павильон, убежденный в том, что произведу на Козинцева неизгладимое впечатление.
Каково же было мое удивление и даже растерянность, когда я услышал вдруг слова:
— Вы что, Петище, с ума сошли?
— А что?
— Нет, товарищи, вы посмотрите на этого оперного тенора!
Я подошел к зеркалу. Оттуда на меня смотрел действительно шикарный оперный персонаж.
Из-под высокого кивера выбивались блестящие, красиво уложенные черные кудри. Глаза, обведенные черным, как у сегодняшних модниц, с наклеенными ресницами, сверкали голубым огнем из-под густо накрашенных бровей. Ярко-красные губы резко выделялись на фоне томной бледности густо напудренного лица.
И вдруг до меня дошло!
Широко разинув рот, я захохотал. Сзади подошел Козинцев.
— Ну, поняли, Петище?
— Понял, Григорий Михайлович, понял! — воскликнул я и стремительно бросился в гримерную.
А спустя некоторое время предстал перед режиссерами уже в совсем ином виде.
Заново гримируясь, я припоминал все, что нам перед началом съемок говорили и Козинцев и Трауберг, в чем убеждали нас слова Юрия Тынянова, знакомство с книгами, отдельными полотнами Русского музея. И с удовольствием отбросил липкие традиции оперных спектаклей, под влиянием которых, оказывается, я все еще тогда находился.
Съемки шли. Сцена в игорном доме сменялась сценой в тюрьме, ночные эпизоды под открытым морозным небом эпизодами католического собора, а затем, уже весной, — сценой смерти Суханова. На всем этом я не буду останавливаться подробно. Но мне хочется коснуться одной характерной особенности, присущей не кинематографу вообще, а именно немому кино, которую я ощутил особенно ясно во время работы в фильме «СВД».
Помнится, на наших съемках царило в самом буквальном смысле слова безмолвие. Те немногие слова, которыми обменивались персонажи, произносились беззвучно, а так как специального текста для ролей не писалось, мы прибегали иногда уже к чистой условности, просто шевелили губами, не произнося вообще никаких слов, пользуясь, так сказать, одной артикуляцией.
Это как бы застраховывало нас от излишней «громкости» не только в буквальном смысле, но и в целом всего исполнения, сосредоточивая наше внимание на сущности действия, на его внутреннем смысле. Текст, произносимый вслух, часто приводил артистов к излишней «выразительности».
Но и в наших немых постановках тоже были сцены, построенные на большом количестве текста. В конечном итоге, на экране они решались монтажно, но на съемке отдельных планов, которые лишь в дальнейшем разрезались на отдельные куски, артисту приходилось произносить довольно большое количество слов, к тому же имеющих не только «внешнее» значение, но и питающих его эмоциональное состояние, осмысливавших всю сцену в целом.
Так получилось как-то и у нас на съемках «СВД».
После разгрома восстания заключенные в тюрьму «черниговцы» во главе со своим вдохновителем Сухановым получили неожиданную возможность побега.
Супруга генерала Вишневского и ряд либерально настроенных ее единомышленников переправляют в бочке с кислой капустой оружие, а в записке сообщают об имеющемся тайном подземном ходе из тюрьмы в католический костел за городом, где их ждет свобода.
Воспользовавшись удобным моментом, узники оставляют камеру и исчезают во мраке подземелья...
Костел. Косые лучи солнца, пробившись сквозь кружево готических витражей, падают ажурным узором на отдельные архитектурные детали, каменные изваяния святых... Кругом полумрак.
В одном из приделов одинокая, коленопреклоненная фигура под черным плащом...
Алтарь. Великолепнейшая мадонна в центре. Тишина. Неподвижность...
И вдруг!.. Мелькнул блик света, и на месте светлого лика ее фигура в рваном полушубке, с взъерошенной, повязанной каким-то грязным платком головой и пистолетом в руках.
А сзади обросшие, изможденные лица недавних пленников, с глазами, полными радости и надежды.
Но что это?
На лицах беглецов недоумение, растерянность. Путь к спасению прегражден.
Костел ощетинился лесом штыков. Он полон солдат.
Что делать? Вступить в неравный бой? Пасть смертью храбрых?..
Нет — сначала надо попытаться...
Суханов отбрасывает в сторону пистолет и восклицает:
— Солдаты!..
(Солдаты? А может быть, не солдаты — ведь текста написано не было. К тому же слова, с которыми Суханов обращается к солдатам, зритель не слышит — он произносит их беззвучно, шевеля лишь губами.)
Гневные, убеждающие слова Суханова заставляют дрогнуть сердца солдат. Опускается дуло одной винтовки. Другой. Третьей... Путь свободен!
И, пропустив вперед своих товарищей, Суханов бросается вслед за ними.
Выстрел!!!
Вздрогнула спина бегущего и застыла. Неверный шаг в сторону и... медленно двигаясь, едва держась на ногах, Суханов идет к выходу...
— Петище, что вы там наговорили с таким темпераментом и убежденностью? Вам что, написал кто-нибудь текст?
— Да, написал...
— Кто?
— Блок.
— Кто?!
— Александр Блок. Я декламировал «Скифов».
— ?!!
Я долго думал перед съемкой, как выйти из этого трудного положения. Текста нет. Говорить что-то надо... И вдруг меня осенило — «Скифы»!..
Попробовал — ложатся так, что лучше и не придумаешь. И вот:
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! — заорал я солдатам.
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!..
— А здорово! Надо же придумать!
Стихи Блока легли, разумеется, не на ситуацию, а просто совпали, так сказать, по внутренней линии, вызвав духовный подъем, определенные ассоциации, стимулируя, подобно музыке, мои чувства. Хотя кое-что попало, как говорится, и прямо в точку: «Попробуйте, сразитесь с нами» или «Остановись!».
Вот так, воспользовавшись прекрасными, волнительными стихами Блока, я и вышел из этого сложного «немого» положения.
Конечно, это не более чем частный, «забавный» случай, из которого нельзя сделать никаких выводов. И вместе с тем он говорит о том, что и вам, «немым» актерам, текст иногда был необходим, несмотря на то, что любой кусок немого фильма, любой его эпизод, показывающий зрителю, что произошло, и раскрывающий ему внутренний смысл и эмоциональное содержание, решался, как правило, монтажно. И невольно думаешь, каким же иногда поразительно пустым и формальным бывает текст в современном киносценарии!
Не он наполняет сознание актера и соответственно настраивает его, а наоборот сам артист должен ломать голову, как оправдать этот бессодержательный набор слов, вложить в него хоть какой-то смысл, какое-то эмоциональное звучание.
А если он об этом не подумает и режиссер тоже ему не поможет, то нередко на экране мы видим героя с пустыми глазами и слышим столь же пустые слова, механически произносимые им.
Тут, пожалуй, действительно вспомнишь о «преимуществе» немого кино, когда подходящие, талантливые стихи, которых зритель не слышит, но «видит» в глазах артиста, могут быть более приемлемы, чем слышимый, но бездарный, убивающий все живое в артисте, специально написанный текст. Все это так. Но главное, о чем мы, по-моему, не должны забывать, — кино есть зрелище, в котором пришедшее слово хоть и оказалось одним из сильнейших средств выразительности, основным было и должно оставаться и сейчас действие. Движение. Динамика.
Ранней весной фильм «СВД» был закончен.
Соболевский П. Из жизни киноактера. М.: Искусство, 1967.