Наверное, нет нужды повторять, что время после V съезда кинематографистов стало для Александра Сокурова переломным, что он получил возможность много и разнообразно снимать, что о нём заговорили и заспорили. Всё так. И всё же не уверен, что нынешняя судьба режиссёра складывается с тем безусловным благополучием, на фоне которого любое сокуровское заявление — не более чем рисовка, а любое критическое высказывание в его адрес — непременно дерзкий вызов общепринятому просвещённому мнению.
Так ли уж, например, удачно сложилось для режиссёра, что, пока дебютная его картина «Одинокий голос человека», полуподпольно снятая в студенческие годы, неспешно готовилась к прокату, феномен нового имени вполне естественно раздувался в ситуации жестокой общественной борьбы? К тому же всё последовательнее связывался со «Скорбным предчувствием» — фильмом любопытным, но, прямо скажем, мертворождённым уже в замысле, в котором изощрённая эвфемистика языка оказалась вполне под стать подцензурным условиям существования кинопроизводства в самый маразм застоя.
О фильме, как водится, скрестились мнения в газетах, критики, в соответствии с провозглашённым требованием плюрализма, отдали дань, как заметил А. Плахов, эстетическому эксперименту, а когда лучшая на тот момент картина Сокурова прибыла наконец на бал в честь новоявленного преемника Андрея Тарковского, столы уже сдвинули, а разочарованные гости разошлись.
Не вина, а беда Александра Сокурова, что его творчество стало объектом кликушеского поклонения, продиктованного околокинематографическими страстями. Как не его вина, что на спаде первоначального любопытства наиболее расхожим критическ[им] сюжет[ом] оценки сокуровских фильмов с лёгкой руки А. Тимофеевского, написавшего о «Скорбном бесчувствии» («Искусство кино», 1987, № 9), стало уличение режиссёра в не слишком скромных для простого смертного мессианских притязаниях. Возможно, это и остроумно — с видом многоопытного завсегдатая салонов упрекнуть кинематограф Сокурова в том, что он «кадром не вышел», а потому сомнительно ему претендовать на калашный ряд кинематографического бомонда. Но при разном отношении к разным фильмам режиссёра, думаю, куда полезнее и справедливее сегодня разобраться в том, почему столь настойчив он в стремлении проверить современное житьё-бытьё не такой уж, увы, фантастической для наших дней идеей Апокалипсиса. Думаю, более чем наивно столь ярко выраженное в Сокурове проповедническое начало объяснять исключительно досадной неспособностью режиссёра к иронической рефлексии. Тень Апокалипсиса давно нависла над нашим кино: я не про «Письма мёртвого человека», трактующие всемирную катастрофу в рамках конъюнктурных стереотип[ов] войны за мир, а про последние фильмы Тарковского, Рахвиашвили, «Парад планет» Абдарашитова, в которых фатальное ощущение современной истории словно бы породило ожидание Апокалипсиса и как возмездия, и как трагического освобождения.
Возможно, это атавизм «застойного» сознания, которому Сокуров в «Днях затмения» нашёл ёмкую и точную метафору. Не она ли инобытие героя, сбежавшего от обыденной жизни в туркменскую пустыню с её самопогружённым и закрытым для всего живого миром, который, кажется, словно и возможен только на узенькой полоске земли между лицемерной респектабельностью брежневского режима и трагедией афганской войны?.. Не думаю, что настало время насмехаться над «интонацией взыскующей духовности», даже если «одинокий голос» режиссёра, прорываясь сквозь косноязычие и эпатаж, ещё не осознал своей силы и своей слабости.
Шмыров В. Дни критического затмения // Советский экран. 1988. № 23.