Балаяновская критика культурной мифологии и носителей мифологического сознания сугубо позитивна, поскольку сами ценности «не виноваты» в том, что мы решили их транслировать вместо того, чтобы приумножать. И вот идеи как комплекса уже нет, она растаскана на мотивы, и каждый анализируется отдельно. В последний раз — и в резко критическом контексте — мы встречаем ее как таковую в «Днях затмения» А. Сокурова среди других идей, составивших фундамент новой почвы, которую еще предстоит обрести. И герой фильма Малянов уходит от априорного и самоуверенного представления о своей миссии к полнейшей невинности, от предвзятого знания — к честному незнанию, точнее, ожиданию чего-то принципиально нового, что предстоит понять и рассказать людям. Только — чего?
Недорого бы стоил фильм Арабова и Сокурова, если бы его создатели попытались реанимировать киплинговскую антитезу «некультурный Восток — цивилизованный белый человек» (да к тому же еще и русский). Имперское сознание как подмена планетарного (сиречь «земшарного») — это мы уже проходили.
Но, к счастью, достаточно просто непредвзято пересмотреть фильм, чтобы очнуться от наваждения. И убедиться в том, что ничего «такого» в нем нет. А есть желание показать, что некоторые из ведущих еще в недавнем прошлом идей обрели самоубийственный характер. Твердокаменный большевик Снеговой так и не в состоянии понять (а это значит в чем-то измениться), что происходит вокруг, почему солдат «верует, а не крестится» и т. д., и только за чертой небытия способен предупредить Малянова об опасности познания.
Дезертир Губарь — этакое воплощение человека «из строя» с вечным «образом врага» перед собой, движимый импульсом насилия, — закономерно уничтожается своими же, ибо он, выпавший, враждебен всему белому свету. Учитель истории Глухов согнулся, скукожился, он отныне видит историю только как ретро-альбом моментальных фотографий для развлечения праздных учеников. А дальше — ни-ни! Знакомая фигура, не правда ли? Да к тому же заповедь в духе Фейербаха (или «Обломова»?) — «полюбите жизнь»... Н-да. И плюс ко всему Вечеровский, впитавший мечту о «чистом», беспримесном интернационализме, когда «дети не будут знать, какой они национальности», — что на деле вышло из этой прекрасной мечты?
А Малянов — что Малянов... Его друг Вечеровский уезжает из города под фонограмму из финала «Скорбного бесчувствия», то есть под звуковой образ гибели мира. Итак, уклонение от своей миссии — если ты ее открыл в себе — гибельно. Но для Малянова дела пока нет, а сам он оказывается в пограничной ситуации — между жизнью и смертью, жарой и холодом, светом и тьмой. И последний кадр фильма — отнюдь не сливающийся с космосом герой, а Красная пустыня — выжженная, неживая — итог и результат существования «битвы идей». И божественный «западный» Шуман перешибается в фонограмме мучительным и странным дребезжанием струны азиатского инструмента. И тут вспоминаешь, что безумные восточные люди, окружающие Малянова, не безумны в собственном смысле слова, не патологичны. При всей открытости их внешней жизни «на юру», они — закрыты для понимания. И стало быть — для познания. Или эти два акта, как считал еще Лев Шестов, исключают друг друга?
Шемякин А. Превращение «русской идеи» // Искусство кино. 1989. № 6.