‹…›
8-ое сентября 1941 года.
Мы выезжали из дачного поселка «Лисий нос» в Ленинград.
Против обыкновения, в вагоне мало дачников.
Все молчат и с испугом смотрят в окна...
Повсюду, в небе, мерещатся немецкие аэропланы.
«Воздушная тревога! Воздушная тревога!»
Нервные окрики в радио голосом, знакомым по ежедневным передачам, застряли в ушах ленинградцев, как невынутая заноза...‹…›
«Конец воздушной тревоги!»
«Конец воздушной тревоги!»
Рассказы о бомбежке Шлиссельбурга, Невской Дубровки, об обстрелах и гибели людей прервались как по сигналу.
Все бросились к трамваям. Над крышами домов висели облака дыма... Они побагровели и стали еще страшнее.
— Горит «Электросила» и верфь, — сказал рабочий... Жестокая боль прозвучала в его словах...
Так актер крикнул бы «Горит Александринка и ТЮЗ!»
Темнело... Девять часов вечера. У переполненных трамваев давка...
Татьяна Дмитриевна решила идти пешком...
Я остался со своими тюками ждать трамвая.
Они проходили мимо меня еще более переполненные. Висели на площадках, ступеньках и сзади вагона.
— Не попасть, — подумал я, оглядывая свою ношу. — Как я дотащу всю эту чертовщину?
Я стал пристраивать чемодан и мешок через плечо, а портфель и грибы понес в руках. Около двух пудов...
Проходя Литейный мост, считаю шаги между фонарями, чтобы дорога казалась покороче. ‹…›
Плечо давило... В висках стучало. У конца моста пришлось сделать остановку. ‹…›
И вдруг, как в киноаппарате, замелькали в голове кадры воспоминаний... ‹…›
Приехал из Тифлиса в 1904 году, в театр Веры Федоровны Комиссаржевской...
Сотню раз сыграл Крогстада в «Норе» с гениальной артисткой.
Мечтал...
Бродил по улицам среди расфранченной столичной публики. Искал приключений. Преподавал в нескольких школах драматическое искусство...
‹…›
Бросил театр... Ушел в кинематографию и творил — со всей яростью своего темперамента — кинокартины.
Полсотни дореволюционных и три десятка наших — советских...
Сорок пять кинообразов создал как актер.
30 лет работы без передышки...
И вдруг... Обрыв... Обрыв моей творческой ленты... Как и чем ее склеить?
Не понимаю.
Ясно. Эвакуация.
Останется в городе только хроника.
Мы решили из Ленинграда не уезжать.
«Оставить друга в воющей беде я не смогла. И право, не жалею. Хоть голова моя в печальной седине... Но я душою не слабею... И верю: город мой останется моим».
Так писала в стихах Т. Булах своему брату в далекий Казахстан в 1942 году.
Да. Решение у нас созрело. Но я чувствовал то предсмертное одиночество, когда хочешь куда-то стремительно двигаться, творить, летать, а телесное существо доказывает всю невозможность и нереальность этих порывов.
Я мечтал о киноновеллах, которые будут ежедневно, ежечасно рождаться в героическом городе...
О необычайных неожиданностях городской и фронтовой жизни.
О запечатлении в негативах кратких фабул — прекрасных мгновений, останавливающихся только чудесной кинематографией.
«Конец воздушной тревоги!»
Очнулся.
Мысли стушевались. Исчезли.
‹…›
В три часа дня мы пришли к маленькому домику, в котором до войны жили кинорежиссеры братья Васильевы.
Около него стояла динамомашина.
Электричество в «Лисьем носу» не горело.
Через кухню вошли в двенадцатиметровую комнату.
Всюду стоят, прижавшись друг к другу, бойцы.
На одной из стен экран — морщинистое полотно величиной метр на метр.
Перед ним — полуметровое пространство, наша «сценическая площадка».
Киномеханик пускает фильм «Иудушка Головлев».
Глазок объектива запотел, и тени на полотне совершенно невероятные.
Зрители жмутся друг к другу, чтобы впустить побольше товарищей.
Мы начинаем свой номер просьбой чуть-чуть отодвинуться от нас, иначе мы не сможем шевелить даже пальцами.
Гриф гитары я держу прямо вверх, могу задеть чей-нибудь нос.
И все-таки нас слушают внимательно и верят нашим образам.
Жалеют Анненьку, возмущаются Головлевым. После фильма читаем стихи.
Прощаемся.
С трудом выбираются зрители через крошечную дверку, заставленную к тому же киноаппаратом.
Веселые, как всегда после выступления, уходим.
Уже ждет нас крытый под пикап грузовик.
‹…›
Недалеко стоял низкий бревенчатый дом. К нему прилегала тропинка. По ней мы и направились к своим зрителям.
Вошли в широкий коридор, где пылала толстая высокая печь.
Из коридора — в «зал».
Начали концерт.
И вдруг бойцы, на ходу натягивая шинели, лавиной ринулись со своих мест.
Через несколько почти неуловимых мгновений мы остались одни.
А спустя минуту послышались залпы зениток.
Страшно.
Вечер.
‹…›
Татьяна Булах-Гардина, Владимир Гардин. Наша актерская работа во время блокады Ленинграда / Публикация А. Я. Андреевой
и В. В. Забродина, предисловие В. В. Забродина // Киноведческие записки. 2000. № 47.