Основанием для картины «Поэт и царь» послужили новейшие литературные изыскания о смерти Пушкина и об отношении Николая I к его жене.
Сведения эти еще не имеют полной достоверности. Они лишь поступили на дискуссию, и потому делать на эту тему картину было немного поспешно.
Правда, кинематографу не может быть отказано в праве касаться подобных тем, но взять тему так, чтобы пройти при этом мимо николаевщины, он все-таки не мог.
Тем не менее кинематограф вмешался в дискуссию. Что же получилось?
Получился дворцовый эпизод, каких тысячи. И участие в нем Пушкина оказалось нисколько не характерным. Николаевщина же представлена едва ли не одним Бенкендорфом. Даже Николай не участвует в николаевщине; он занят другими делами: амурными. Это — коронованный петушок, как его трактует Гардин.
Лента открывается великолепной фигурой конного жандарма. Знакомая фигура: городовой из Пудовкинской «Матери»! Но и эта фигура не может представительствовать николаевщину, потому что она — монумент.
В ленте вообще много монумента: так, например, Пушкин у моря — снят, как памятник. Памятник этот потом путешествует по кадрам. Но и кроме монумента все в этой ленте идет мимо николаевской эпохи, как известного политического режима и как суммы некоторых общественно-экономических отношений.
Режиссер больше всего показывает Петергоф. Показывает богато, вкусно, с душой. Как эффектное зрелище. И по тому, как одета толпа в Петергофе, видно, что не в Пушкине и не в его отношениях с николаевщиной дело, а все дело в великолепных нарядах, в замечательных фонтанах и в музейных древностях.
Вода так ажурна, что просится на картину. Фонтаны бьют так красиво, что брызги летят едва ли не в зрительный зал. Одежды так пышны и так самодовлеющи, что хоть посылай в Холливуд.
Не удивительно, что социальное из ленты, — то, чем лента могла перекликаться с современностью, — при такой установке вытряхнулось легко и безболезненно и остались одни петергофские шалости, закончившиеся почему-то дуэлью Пушкина с Дантесом. И сколько бы при этом режиссер ни давал наплывом Николая, да еще с револьвером, направленным в Пушкина, в руках (какая безвкусица) — никто в этот револьвер не поверит. Oн начисто перекрыт фонтанами, которые так изумительны, что хочется попросить их, чтобы они были менее изумительны.
Пушкин, как сказано, выглядит монументом. Грудь у него — колесом, и это напоминает те неудачные советские «обложки», где рабочий обязательно показывается без рубахи. Пушкин в ленте или трудно поворачивает шею, или совсем ее не поворачивает.
Еще что делает Пушкин? Читает стихи. Но двигать губами на экране, не имея возможности сказать это словами — вообще невыигрышно. Мы и без движения губ знаем, что экран — нем и что в движении губ нет кинематографа.
На просьбу одной из петергофских дам написать стихи, Пушкин гордо отвечает:
— Я не пишу для барских гостиных.
Это не ахти как агитационно и, кроме того, не верно. Пушкинский стих берет начало от так называемого альбомного стиха, и самому Пушкину случалось писать для гостиных. Такое же подрумянивание Пушкина, как в цитированной надписи, конечно, не нужно.
В частности, Червяков, играющий Пушкина, ходит с каким-то остеклянелым взглядом. А в общем, он у него театрален. Его партнерша, Володко, бьет на внешнюю красоту. В целом же это ленинградское издание Солнцевой. Тамарин-Дантес повторяет себя же из «Коллежского регистратора». Характерно, что Дантес дается в ленте совершенно как Хлестаков, особенно, в сцене с сестрой Наталии Гончаровой. И Тамарину его так и приходится подавать. Это Хлестаков-петух, и петух этот — от Гардина.
Итого, картина бьет на эффект: незабываемые костюмы, фонтаны и прельстительный Петергоф — это во-первых. И во-вторых — делает ставку на скользкую тему семейных тайн и Пушкина, без ударения на эпоху. Рассчитана на коммерческий экран и требований широкого зрителя удовлетворить не может.
Незнамов П. «Поэт и царь» // Кино (М.). 1927. 27 сентября.